Тяжело дыша, Илья осмотрелся по сторонам. Вокруг валялись трупы, полыхала сухая трава, но бой шел уже где-то впереди, русские оттеснили печенегов со шляха и теперь давили вверх по холму. Впереди русских полков, прорубая дорогу, бились трое, и Муромец криво ухмыльнулся — даже Алешка решил, что здесь одним напуском не обойдешься. Трое богатырей с черниговцами, четверо — со смоленцами, витязи Заставы шли впереди, пластуя клинками, дробя булавами, их кони дрались наравне с хозяевами. Но не этим был силен богатырский натиск. Второй ряд русских полков, на глазах у которого погибали его братья, в ожидании дошел до белого каления и рванулся в бой с нечеловеческой яростью. И хоть, казалось, страшнее бить нельзя, вид богатырей, что кинулись на врагов, как волки на стадо, удесятерил силы воинов, и смоленцы с черниговцами дрались так, словно забыли о смерти.

Печенеги защищались отчаянно, их было больше, и гнев хакана казался им страшнейшей карой на свете. Несколько минут оба войска рубились на месте, не уступая ни пяди, русская сила против печенежской. Так весной плотина на разлившейся реке держит лед, бревна трещат, но не поддаются, и тут откуда-то с верховий приходят огромные льдины и, словно топорами, бьют в преграду, выворачивая столбы, и вот уже в проломы хлынула вода, миг — и прорвана запруда. Семеро витязей, наехав впереди полков на вражье войско, рубили степняков десятками, еще больше топча конями, пробивались вперед, не глядя по сторонам, и вражье войско дрогнуло, поддалось, стало пятиться, и тут в схватку с ревом влетел Муромец. Столь страшен был вид Первого Русского Богатыря, что печенеги дрогнули, и левое крыло их начало поворачивать коней. Ободренные, русичи нажали сильнее, и вот уже бегут степняки, и сыны черниговские гонят их, рубя в спины. Не давая опомниться, пусть кони едва ступают, черниговцы и смоленцы поспешали за богатырями, убивая врагов. Третий ряд печенежских полков бросился было навстречу, но его смяли свои же бегущие, смяли и увлекли за собой. И степняки бежали, не имея духа обернуться и увидеть тех, кто их гонит, как бы не втрое, если не вчетверо меньше!

Погоня продолжалась до того места, где Лыбедь впадает в Днепр, многие печенеги убились, сорвавшись с конями с крутых откосов, но большая часть все же слетела скоком по склону и бросила коней в неширокую речку. Илья, уже справившийся с душившей его яростью, едва удержал воинов, рвавшихся за врагом — гнать дальше, убивать, пока не сломаются мечи. За Лыбедью раскинулась поросшая лесами равнина, ровная, широкая, и бог весть, кто там у Калина засел, и не обернутся ли печенеги, что сейчас бегут без памяти. Медленно, шагом, русичи отошли обратно к Васильевскому шляху. Муромец приказал счесть по полкам убитых, а старшим подходить для совета. Ожидая воевод, богатырь посмотрел на солнце и протяжно свистнул: битва длилась как бы не три часа, а казалось — получаса не прошло... Подъехал Алеша, с ним Ушмовец, остальные витязи стояли среди полков.

— Как, Алеша, цел? — хрипло спросил Муромец.

Попович, перемазанный кровью от сапог до шелома, покачал головой:

— А что мне сделается?

— А ты, Ян? — повернулся Илья к младшему богатырю.

Ушмовец, под кровью и грязью странно белый лицом, лишь слабо мотнул головой. На холм взъехал смоленский воевода Глеб Бориславич, с другой стороны рысью подлетел воин со смуглым, красивым лицом. Шлем воин снял, и черные густые волосы развевались по ветру. Несколько мгновений Илья смотрел на него, припоминая, затем спросил:

— Поздорову, Василий, а где же Гореслав?

— Не нашли, — глухо ответил Василий Алданович.

Илья посмотрел вниз, на месиво растоптанных тел на Васильевском шляхе, и широко перекрестился:

— Упокой, Господи, его душу. Стало быть, Василий Алданович, тебе черниговский полк принимать.

Черниговец молча кивнул, как будто говоря: «И приму».

— Потери в полках сочли? — продолжил Муромец.

— У меня треть убита или поранена так, что биться боле не может, — ответил смоленский воевода.

— У меня из каждых пяти — двое убиты или порублены тяжело, — сказал Василий.

— Крепко досталось, — склонил голову Илья. — Ну так слушайте — до вечера они могут и не сунуться, но кто ж их знает. Потому — стоим здесь и ждем их обратно. Коней, как остынут, напоить, людям пить, что останется...

— Это что там такое? — прервал брата Попович.

Протолкавшись через черниговских воинов, к Илье подъехал израненный витязь на взмыленном коне.

— Илья... Илья Иванович, — выдохнул всадник. — Христом Богом прошу — поспеши к Золотым Воротам. Князь наш там один...

Покачнувшись, воин на полслове свалился замертво. На миг воцарилась мертвая тишина, затем Илья резко повернулся к Поповичу:

— Брат, быть тебе опять за старшего, помни, что я тебе раньше сказал. Стойте крепко.

— Илья, ты что, один едешь? — В голосе Бабьего Насмешника слышалось отчаяние.

Но Муромец уже толкнул коня коленями, и верный Бурко взял с места в рысь, черниговцы едва успели расступиться, как богатырский конь скакнул на следующий холм, потом на другой, а потом и вовсе скрылся из виду.

— Шевелись, ребятушки, шевелись! — крикнул Соловей Будимирович, налегая плечом на штевень ладьи.

Новгородцы толкали корабли по уложенным на землю бревнам, тихо ругая воеводу, придумавшего с утра отодвинуть суда от вырытого накануне рва ближе к городу.

— На кой бес ему это понадобилось? — ворчал Василий Буслаев, наваливаясь грудью на кожаную веревку.

— Не поминай нечистого, сыне, — гулко ответствовал дородный и высокий муж, что тянул ладью рядом с ушкуйником. — И не ропщи на воеводу... но исполняй ра... радостно.

Отец Кирилл глубоко вздохнул и в очередной раз проклял себя за потакание греху чревоугодия — двух часов не проработали, а уж дыхания нет совсем.

— И р-раз! Немного осталось, братцы!

Корабль со скрипом прополз сажень и встал на место.

— Крепи ладьи и оборужайся! — приказал Соловей.

— И на кой ты это придумал, батько? — спросил подошедший Буслаев.

Обтершись рубахой, богатырь достал из мешка чистую — простую, белую — и натянул на могучее тело.

— С утра посмотрел — неладно мы встали, — ответил он наконец. — Вот и решил отодвинуть ладьи от рва.

Буслаев посмотрел на ров, вырытый в пологом берегу Сухой Лыбеди, затем на корабли, что вытянулись в линию в десяти саженях от окопа.

— А чем раньше плохо было? — удивился Василий.

— А тем, сыне, что берега тут, видишь, какие низкие — ни тебе обрывов, ни косогоров.

Отец Кирилл уже облачился в рясу и теперь пытался застегнуть на боку ремешки брони.

— Ну? Не томи, отче? — нетерпеливо сказал Буслаев.

— Своей головой подумай, — ответил вместо попа Соловей, уже одевший кожаную поддоспешную рубаху.