— За штандарт возьмусь, конечно, я, но мне нужна помощница — одной будет трудно. И делать будем у меня дома.

— Против нас не возражаете? — спросила Елена Сергеевна, обнимая прильнувшего к ней ребенка. — Мы с сынулей готовы вам помогать.

— Что вы, Елена Сергеевна! Я буду только рада — и вам, и вашему сыну. У нас еще там Васятка Вагранов без отца и матери — вместе будут играть.

— А что, убийство Элизы так и останется нераскрытым? — спросила у Муравьевой Мария Николаевна. — Какое ужасное преступление! Бедная девочка!

Действительно, полиция так никого и не нашла. Подозреваемый Устюжанин исчез. Девушка, которую полицейские даже не разглядели — оба запомнили только большую грудь, едва не вываливавшуюся из выреза кофты (и удивительно, что заметили, ведь она сидела к ним спиной!), — как сквозь землю провалилась. Вернувшийся из-за границы генерал-губернатор устроил полицмейстеру беспощадный разнос, грозился уволить в отставку без прошения, а следовательно, без пенсии, однако это, конечно же, ничем не помогло. В первый же по возвращении день Муравьевы вместе с Ваграновым и Васяткой побывали на могиле Элизы, возложили цветы и венок, а вечером справили поминки. Иван Васильевич, заметила Екатерина Николаевна, сидел как деревянный, но она и сама не могла преодолеть холод, сжимающий ее сердце при одном воспоминании об Элизе. Это бросилось в глаза даже Николаю Николаевичу, который последнее время редко замечал такие тонкости, но в этот вечер был по-особенному чувствителен: выпил рюмку водки и сидел грустный и печальный.

Все молчали. Иван, выпивший больше, чем позволял себе в обычные дни, вдруг склонился над столом, прикрыв лицо рукой, сквозь пальцы просочились крупные капли и протекли по тыльной стороне ладони, оставляя мокрые дорожки.

Его не утешали. Но Екатерина Николаевна внезапно с удивлением обнаружила, что повлажнели и ее глаза, готовые пролиться слезами. Нет, она не простила предательства бывшей подруги, но ей стало искренне жаль ее. Ведь, по сути, Элиза была глубоко несчастной женщиной, доброй от природы, но вынужденной творить зло, причем людям, которые с открытой душой радовались ее радостями и печалились ее печалями. Одаренная по Божьей милости талантом musicienne, она не могла не страдать от своего незавидного положения.

Екатерина Николаевна подумала об этом и сейчас, после вопроса Марии Николаевны, который молчаливо поддержали все собравшиеся взрослые люди. Вопроса, на который у нее не было ответа.

— Все в руках Бога, — сказала она. — Он, конечно, знает, кто и почему убил Элизу, но, видимо, не считает нужным подсказать нам, как раскрыть истину. Наверное, хочет сам наказать виновных.

— Ой, знаете, дорогая, — вздохнула Волконская, — у нас, у русских, говорят: «На Бога надейся…»

— Знаю, — грустно улыбнулась Екатерина Николаевна. — «…а сам не плошай». Я уже много знаю русских пословиц. Наверное, даже больше, чем французских. Но смерть Элизы… — она задумалась, подыскивая слова, — она столь странная и неожиданная, что, мне кажется, тут не обошлось без Божьего провидения. Поэтому я и говорю: все в руках Бога.

1

С отправкой своего представителя в Пекин у Муравьева не получилось. Маймачинский гусайда пограничной стражи Ли Чучун наотрез отказался пропустить Заборинского через границу без указания ургинского амбаня Бейсэ. На него не действовали никакие увещевания дипломатического секретаря Свербеева — ни объяснения важности пакета из Петербурга для китайского Трибунала, ни присутствие при разговоре русского генерал-губернатора, наместника самого царя в Восточной Сибири, ни угрозы наказания от императора Поднебесной за то, что маленький гусайда поссорит две великие империи…

— Зачем тянуть ростки, помогая им расти? — твердил Ли Чучун. — Всему есть время. Отправляйте пакет дипломатической почтой и получите ответ, если на то будет воля нашего пресветлого императора.

Эта морока длилась так долго, что Муравьев, до того сидевший молча, вспылил и встал.

Гусайда помедлил, давая прочувствовать значимость китайского офицера, затем тоже поднялся.

— Переведите этому… — генерал запнулся; хотелось крепко, по-армейски, обругать гусайду, но он сдержался: в конце концов, тот ничем не хуже наших бюрократов, — этому ревнителю порядка, что я восхищен его дисциплинированностью, но заявляю: если до середины мая ответа из Пекина не будет, я отдам приказ об отплытии.

Сычевский перевел. Ли Чучун всполошился:

— Нельзя плыть без разрешения. Император будет очень недоволен. Он пошлет армию, чтобы остановить сплав, и может быть война.

— У России уже идет война с Турцией, Англией и Францией. Именно из-за нее мы должны переправить по Амуру свои войска, чтобы защитить наши владения. А в Китае идет война с тайпинами, и все армии императора на этой войне. Так что между нами войны не будет. И мы не спрашиваем разрешения на сплав, а уведомляем, что наши действия не направлены против Китая. Так что срочно связывайтесь с ургинским амбанем и решайте вопрос с пропуском моего представителя. Я жду два дня.

Когда Муравьев с Заборинским, Свербеевым и Сычевским возвращались в Кяхту, генерал, сморщившись и потирая левую сторону груди — что-то сердце начало сдавливать, — сказал с досадою:

— Больше я напрямую ни с одним китайским чиновником говорить не буду. Еще взорвусь и что-нибудь скажу не то или сделаю.

— А что «не то», Николай Николаевич? — полюбопытствовал Заборинский.

— Морду набью, — коротко ответил генерал.

Но и через два дня ничего не изменилось. Муравьев подозревал, что гусайда в Ургу никого не посылал, но это уже было неважно: требовалось действовать, как он и обещал, то есть запускать махину сплава.

— Может быть, еще подождать дня два-три? — предложил Заборинский.

— Я не могу отступать от своих слов, — мрачно сказал Муравьев, меряя шагами взад-вперед кабинет кяхтинского градоначальника, в котором они находились вшестером, включая самого Ребиндера. — Китайцы решат, что русский генерал-губернатор бросает слова на ветер. А это — унижение России. Мы сплавимся без их согласия. Думаю, что тайпины для императора Поднебесной важнее, чем движение русских по Амуру.

— Это как сказать, — заметил Ребиндер. — Китайцы не дураки. Тайпинов император рано или поздно задавит. Если понадобится, нас на помощь позовет. Нам подавлять революции не впервой. А вот земли по Амуру будут потеряны для них навсегда.

— Земли по Амуру — русские земли! — Муравьев так резко остановился перед Ребиндером, сидевшим на диванчике у стены, что тот непроизвольно вскочил, почти на голову возвысившись над генералом. — Зарубите это себе на носу, любезный Николай Романович, и не пытайтесь ставить под сомнение. Особенно перед иностранцами. А то небось и со своим маймачинским агентом в том же духе беседовали? Где, кстати, вы его умудрились откопать?

Ребиндер густо покраснел: