Она приветствовала меня, не поднимая головы и продолжая водить кистью, выводя пурпурные лепестки. Ее нос украшал отпечаток пальца такого же цвета.

— Ты знаешь, сейчас продают растения, — заметил я. — Их можно купить в магазине.

Мама сдержалась и не фыркнула в ответ. Я решил, что это первый признак того, что она слишком долго сидела на солнце и вдыхала пары краски.

— Это trompe l’oeil,[120]Джексон, — ответила она и, понизив голос, добавила: — Эндемены мне платят!

Я посмотрел в сторону дома Эндеменов. Мистер Эндемен, неухоженный газетчик, вышедший на пенсию, сидел за пишущей машинкой за обеденным столом. Он что-то быстро печатал, чтобы выглядеть занятым, но все время искоса посматривал на нас в венецианское окно и хмурился, словно после моего появления пейзаж стал заметно менее привлекательным.

— Я никому не скажу, — обещал я.

Мама закончила рисовать лепестки и наградила меня оценивающим взглядом.

— Ну… — Она приподняла брови. — Сожалею. Я думала, ты мой сын.

— Мама…

— Нет, ты выглядишь замечательно, дорогой. Что случилось с твоим подбородком?

— Это синяк.

Мама колебалась. Она заметила кое-что еще — легкое сияние ферромонов, которое способны увидеть лишь матери и любовницы, — и поняла, что вчера ночью со мной Что-то Произошло. Однако выводы она оставила при себе, лишь окинула взглядом мой костюм, продолжая помешивать кисточкой в форме для кекса.

— Не думаю, что я бы выбрала коричневый галстук, но получилось неплохо. Наверное, консервативный костюм лучше всего подходит для интервью.

— Женщина в пурпурном комбинезоне рассказывает мне, как нужно одеваться.

Она улыбнулась.

— Я очень горжусь тобой. Хочешь, дам тебе амулет на удачу?

— На самом деле я рассчитывал взять на время твой «Ауди».

Мама поджала губы и протянула руку к бутылке с пивом. Я отступил, чтобы она не запачкала краской мои черные брюки. Она сделала глоток пива и критически оглядела изгородь и свою работу.

— Мистер Эндемен хочет, чтобы сверху была виноградная лоза, — задумчиво проговорила она. — А мне кажется, что в сочетании с глицинией это будет слишком, как ты считаешь?

Я задумался.

— А тебе платят за каждый цветок?

Она вздохнула.

— Профессиональный вопрос. Мне не следовало тебе его задавать. Надеюсь, ты хочешь взять «Ауди» только для того, чтобы доехать до университета Сан-Антонио?

Я бросил на нее свой самый невинный взгляд.

— Нет… Мне потом нужно будет кое-что сделать. Я бы предпочел не пользоваться своей машиной.

— Кое-что сделать, — повторила она. — Дорогой, когда ты в прошлый раз брал мою машину, чтобы кое-что сделать…

— Я знаю. Я заплачу за любой ремонт.

— Дело не в этом, Джексон.

— Так могу я поменяться с тобой машинами, мама?

Она положила кисточку, вытерла руки тряпкой и двумя пальцами достала цепочку с ключами из нагрудного кармана.

— У меня липкие руки.

Я снял ключ с цепочки.

— Спасибо.

Мама наклонилась к ограде и нарисовала новый лепесток. Мистер Эндемен продолжал печатать в столовой, время от времени поглядывая в окно, чтобы выяснить, ушел я или нет.

— Итак, ты волнуешься? — спросила мама.

Я вновь сосредоточился на ней.

— Относительно собеседования?

Она кивнула.

— Никаких проблем, — ответил я. — Встреча с профессорами — далеко не худшее из того, что произошло со мной на этой неделе.

Мама понимающе улыбнулась.

— Не беспокойся, все будет хорошо.

Она снова всмотрелась в мое лицо, и на мгновение мне показалось, что мать сейчас принесет салфетку, смочит ее языком и вытрет мне щеки, как она делала, когда мне было пять лет.

— Надеюсь, мы увидим тебя завтра.

— На твоем традиционном костюмированном вечере?

После стольких лет я надеялся, что мне удалось избавиться от неодобрительных интонаций; впрочем, похоже, у меня не очень получилось.

Она кивнула.

— Из чего не следует, что у нас не может быть двойного праздника, Джексон.

— Я постараюсь.

— Ты придешь, — настаивала мама.

Когда я уходил, она все еще не могла принять решение, следует ли нарисовать еще и виноградную лозу.

Местный частный охранник, проезжавший мимо двора, когда я открывал дверцу материнского белого «Ауди», заметил мой выходной костюм. Впервые за два года он не стал притормаживать или бросать на меня подозрительные взгляды.

На приборной доске меня поджидал мамин индейский амулет.

— Думаю, все прошло хорошо, — сказал мне Дэвид Митчелл. — Заходи, заходи.

Его офис находился на третьем этаже здания Гуманитарных и социальных наук, прямо по коридору, рядом с комнатой для интервью. На двери офиса висел плакат комикса «Пинатс»,[121]на котором была изображена Люси в кабинете психиатра с надписью «ДОКТОР НА МЕСТЕ». Судя по всему, профессор Митчелл обладал своеобразным чувством юмора.

Его рабочее пространство показалось мне не слишком упорядоченным, но уютным: полки, забитые книгами, картотечные ящики с погнутыми дверцами, умирающие растения в горшках. У задней стены стоял стол с компьютером «Макинтош» величиной с «Хюндай». Над ним висел плакат «Хьюстонского фестиваля возрождения». Еще несколько картинок с Люси и Лайнусом были прикреплены к стенам клейкой лентой, словно лейкопластырь на царапинах.

Митчелл предложил мне сесть и угостил диетическим пепси. Первое предложение я принял.

— Ну, — сказал он, — после того как они пропустили тебя через мясорубку, возможно, ты хочешь задать мне парочку вопросов?

Он кивнул, чтобы меня подбодрить. Митчелл кивал мне во время всего собеседования, пока трое его коллег — двое пожилых белых мужчин и один латиноамериканец — смотрели на меня, хмурились и снова спрашивали, чем именно я занимался после окончания аспирантуры. Когда через час каждый из них пожал мне руку, все они испытывали беспокойство — очевидно, жалели, что не надели хирургические перчатки. Может быть, мама права и коричневый галстук оказался неудачным выбором.

Я задал Митчеллу несколько вопросов. Тот постоянно кивал. У него были серебристые волосы и баки в форме стабилизаторов автомобилей 50-х годов, мелкие острые черты лица и глазки-пуговки как у ласки. Вполне симпатичной ласки, доброй старой ласки.