После таких слов горячий Александр Желябужский наверняка кинулся бы на окольничего с кулаками, даром что тот был на две головы выше. Но благоразумный Иван, побледнев от оскорбления, молча отъехал от Валуева. В довершение обиды один из дворян крикнул ему, чтобы он сошел с коня и смиренно встал вместе с богомольцами, ожидавшими появление государя. Прикусив губу, Желябужский спешился, взял коня под узды и повел его домой. Всю дорогу до Деулино он бормотал себе под нос:

– Господи, укроти ево и примири, ими же веси судьбами!.. Токмо я не сынишко боярский, а московский дворянин. Мой дед твоему деду, окольничий, бороду драл и приговаривал, что вас, Валуевых, надобно на чепь сажать, дабы вы своими окаянными рожами не пужали народ!

На полпути он остановился, услышав колокольный звон. Наверное, на пригорке показался царский возок. Желябужский перекрестился, помянул недобрым словом царских слуг, прогнавших его от монастыря, сел на коня и поехал в Деулино. Вечером он услышал от богомольцев, что великий государь был встречен у ворот настоятелем и братией, вошел в монастырь и долго молился. Странники рассказали, что за великим государем ехал большой каптан, в котором, по слухам, везли больную государыню. Но сколько ни расспрашивал Желябужский, никто не мог подтвердить, точно ли привезли царицу. Стольники и жильцы никого и близко не подпускали к каптану, а что происходило за монастырскими стенами, богомольцы не видели.

Желябужскому оставалось надеяться, что их позовут к царице. Марья коротала время, слушая рассказы странников о святых местах, и гадала, как там бабушка в Нижнем. Прошло несколько дней, и вдруг в Деулино прискакали несколько всадников. Громоподобный глас одного из наездников был слышен от околицы, а через несколько минут он сам въехал во двор, припав к конской гриве, чтобы не задеть верхнюю перекладину ворот. Дядя поспешно вышел на крыльцо навстречу окольничему Валуеву, которого сразу узнал по мощному гласу. Исполин слез с приседавшего под его тяжестью коня и добродушно заворчал, словно насытившийся медведь:

– В добром ли здравии, Иван Григорьевич? Прости великодушно, что давеча был с тобой неприветлив. Сам ведаешь, ради государевой службы под горячую руку и брата родного выбранишь матерно.

– Бог простит, окольничий! С чем пожаловал ко мне, убогому человечишке? – холодно осведомился Желябужский.

– Государыня зовет твою племянницу. Повелела просить ее честью, как просят близких родичей.

Иван Желябужский расцвел и велел немедленно закладывать возок. В сопровождении Валуева они въехали через монастырские врата, закрытые на время паломничества царской четы. Оказавшись в знаменитой обители, дядя пал на колени, но окольничий не дал ему помолиться, а сразу же повел к царице. Марья шла за окольничим, размышляя о том, как несладко приходится жене такого звероподобного мужа. Приласкает – все косточки захрустят, а уж прогневается – придушит как кутенка.

В келью, отведенную царице, мужскому полу вход был заказан. Боясь нарушить тишину своим медвежьим рыком, окольничий молча подтолкнул Марью к низенькой дверце. Легонько подтолкнул широкой, как лопата, ладонью, но этого толчка хватило, чтобы хрупкая Марья с размаху врезалась в обитую железными полосами дверцу. Потирая ушибленные места, она вошла внутрь и в темноте кельи попала в объятья не менее крепкие, чем медвежья хватка Валуева. Ее горячо облобызали и зашептали на ухо:

– Подружка моя! Сколько лет, сколько зим! Да ты не узнаешь меня, что ли? Али я так постарела?

Попав со света в полумрак, Марья щурилась, стараясь разглядеть, кто ее тормошит и вертит. Постепенно глаза привыкли к темноте, и она увидела, что ее обнимает и целует Марья Милюкова.

– Машка! Какими судьбами! – радостно вскричала она.

– Тс-с-с! – Милюкова приложила палец к губам и зашептала: – Государыня только забылась сном. Почти не спит, жжет ее огнем изнутри. Зришь, я опять наверху в ближних боярышнях. С самой свадьбы неотлучно при молодой государыне. Она добрая и негордая, я ее полюбила как сестру. Жаль только. – Милюкова оглянулась из предосторожности и совсем тихо и печально шепнула на ухо подруге: – По всему видать, недолго ей мучиться, страдалице. А как она отдаст Богу душу, меня по приказу государыни Марфы Ивановны сведут с верха и постригут в инокини.

В соседней комнате раздался тихий стон. Милюкова прислушалась и на цыпочках прошла в опочивальню. Марья услышала негромкий разговор, потом Милюкова вернулась к подруге и шепнула:

– Государыня изволила проснуться и зовет тебя.

Марья вошла в полутемную опочивальню. Царица возлежала на высокой постели, закутанная до подбородка в соболиное одеяло. Молва твердила о дивной красоте Долгоруковой, но от ее красы ничего не осталось. Лицо царицы исхудало, нос заострился, а щеки впали. Царица шевельнула бескровными губами, и Марье пришлось низко склониться над постелью, чтобы услышать ее тихий голос.

– Вот и свиделись! – прошептала царица. – Не держи на меня обиды!

– И не думала! – искренне ответила Марья.

– Я злая разлучница.

– Не кори себя, государыня. Ты не разлучница… Не ссудил мне Господь быть за государем, а твоей вины в том нет никакой. И не верь, когда говорят, что хворь наслали в наказание за причиненную мне обиду. Пустое болтают.

– Я знаю… Наклонись-ка ко мне.

Марья склонилась еще ниже. Ее ухо касалось губ царицы. Долгорукова прошептала так тихо, что едва можно было разобрать ее слова:

– Хворь на меня не насылали… я сама выпила зелье… припасла его загодя… еще до свадьбы хотела отравиться…

Марья в ужасе отшатнулась от молодой царицы:

– Зачем ты такое над собой учинила?

– Знаю, грех смертный… не простится на том свете… Не мил мне государь Михаил Федорович, а кто мил, с тем мне не позволили бы пойти под венец… А другому я не хочу принадлежать, пусть он сам великий государь… не жалею ничуть… Только на сердце тяжко… вот излила тебе душу… поведала то, что отцу духовному на исповеди перед смертью не осмелюсь сказать…

Марья глядела на царицу с жалостью и удивлением. Ей самой не выпало счастье любить так страстно, чтобы пожертвовать всем ради любви. Кто же избранник ее сердца, ради которого княжна решилась покинуть этот бренный мир и лишиться вечной жизни за гробом? Наверняка скромный дворянин, коему нечего было мечтать о браке с княжной Долгоруковой. Или сын боярский, такой же добрый молодец, как Петр Албычев, бедный и беспутный, но от чьего прикосновения бросает в сладкую дрожь. Бедная царица, погубившая свою молодость и красоту! Повинуясь душевному порыву, Марья поцеловала царицу в холодный лоб. Долгорукова лежала недвижимо. Марье показалось, что царица впала в забытье. Она хотела незаметно уйти, как вдруг Долгорукова тихо простонала:

– Велела тебя позвать, дабы загладить обиду… я не мила государю Михаилу Федоровичу… молчи… я знаю, что не любезна ему… я помру скоро, так пусть хоть у него будет жена по нраву… Сейчас изволит прийти великий государь… я просила его пожаловать… а ты погоди уходить…