Довольно странное чувство — смотреть старую туповатую комедию и понимать, что дурацкий сюжет, написанный за десятки лет до моего рождения, в некотором смысле предсказал ситуацию, в которой я сам сегодня очутился. Мне никогда не доводилось прокрадываться ночью по коридорам особняка в Коннектикуте в поисках пропавшей кости бронтозавра и ручного леопарда, как Кэри Гранту в фильме «Воспитание крошки», зато я абсолютно точно знаю, что такое внезапно, невероятным образом очутиться в шкуре Рональда Колмана. Я знаю, что значит полностью изменить парадигму телевизионных игровых шоу, просто отказавшись сходить с экранов и оставаясь там неделями, одна за другой. (Как заметил однажды изобретатель гибкого уретрального катетера, «Рыба и игроки в телеигре протухают за три дня»[182].) Я знаю, что такое растущее напряжение и концентрация внимания. Я видел панику за сценой, растерянных продюсеров и раздраженного ведущего. Возможно, я не обладаю аристократическим британским акцентом и аккуратно подстриженными усиками, но все равно я и есть сейчас Бюргард Боттомли.

После победы со скрипом в 20-й подряд игре благодаря ответу на вопрос из темы «Детская литература» следующие 28 игр проходят для меня в спокойном ключе. В каждой из них мне удается решить все свои проблемы еще до финального раунда. Как и в случае с безумными правилами бесконечного удваивания выигрыша в игре «Маскарад на деньги», моя затянувшаяся победная серия выглядит скорее просчетом продюсеров Jeopardy!. Отменив ограничение на максимум пять подряд сыгранных игр для одного участника, они недооценили те преимущества, которые дает длительное пребывание в игре — привычка к особенностям работы кнопки, комфорт за игровым подиумом и страх со стороны двоих новичков-претендентов. Полагаясь на закон больших чисел, я уверен, что в течение последних нескольких месяцев обыграл как минимум нескольких игроков, которые знали больше правильных ответов за игру, но они проиграли из-за недостатка опыта.

Формат Jeopardy! никогда не был рассчитан на то, что кто-то сможет побеждать во многих играх подряд. Каждый день мне приходится выслушивать один и тот же инструктаж перед игрой, правила, произносимые одними и теми же словами с одной и той же интонацией. Смешные и кажущиеся спонтанными шутки и репризы всегда вставляются в одни и те же места и произносятся в одном ритме. Кто-нибудь обязательно вежливо смеется, когда Сюзанна Тербер нажимает на воображаемую кнопку лбом, чтобы показать пример того, как не надо делать. Каждый день выбирается один счастливчик, который станет объектом шутки Мэгги про декорации программы и порно 1980-х. Весь этот треп теперь вколочен в мою голову, как катехизис.

Более того, эпизод в середине каждой программы с мини-интервью тоже, конечно, не задумывался для человека, который играет 50-ю игру подряд. Уже после трех первых передач я исчерпал запас остроумных и милых шуток про себя. Можете себе представить, что было еще через 43 программы. После окончания каждой пятой съемки Мэгги налетает на меня, как стервятник, с требованием все новых анекдотов. «Я напишу вам по электронной почте на этой неделе. Для записей следующих программ нам понадобится от вас еще десять историй». С каждым следующим днем мои «истории» становятся все скучнее и скучнее, в особенности по сравнению со свежими байками от меняющихся соперников.

«Итак, Дарси, весь последний год вы летали над Суданом на кукурузниках в рамках гуманитарной миссии ООН? Удивительно! А что же победитель нашей прошлой игры Кен Дженнингс? Кен, здесь сказано, что вы вроде бы любите самолетную еду, это правда?»

«Да, Алекс, это правда. Я вроде бы люблю самолетную еду».

Мои истории вырождаются настолько, что перестают быть историями как таковыми. Несколько раз, отчаявшись что-то вспомнить, я выдумываю какие-то факты. Лгать Алексу — это по ощущению все равно что лгать священнику. Но вскоре мне приходится преодолеть это чувство. А в конце программы ведь есть еще место, где мы с Алексом должны как бы потрепаться ни о чем.

«Ну что ж, Кен, может быть, есть что-то, о чем вы бы хотели меня спросить? А то я про вас, кажется, уже все знаю».

«Э-э-э… что вы ели сегодня утром на завтрак, Алекс?»

Несмотря на все то длительное время, которые мы провели вместе с Алексом, он все еще, кажется, относится ко мне с прохладцей, как будто болеет против меня. Виновата ли здесь только его постоянная показная беспристрастность? Или он думает, что я порчу шоу? Возможно, ему не нравится делить всеобщее внимание с постоянным второстепенным персонажем? Или я ему просто надоел до зубной боли? Выходя на подиум, я чувствую себя как старшеклассник, сочиняющий любовную записку: «Дорогой Алекс! Я тебе нравлюсь? Дай мне знать. Да или нет?»

Я могу чувствовать себя неуютно в связи с моим внезапным успехом в Jeopardy! но это ничто по сравнению с тем, что чувствуют другие игроки. Не забывайте, что еще ни одна из моих игр не была в эфире. И никто не кричит «Ура!» и не бросает в воздух чепчики, когда Мэгги легко, как бы между делом сообщает претендентам, что среди них в комнате находится победитель последних 20, 30 или 40 игр. Улыбки застывают на лицах. Кто-то обычно нервно посмеивается и уточняет: «Нет, серьезно? Сколько, вы говорите, игр?» Я в свою очередь проявляю неожиданный интерес к процессу удаления катышков со своих штанов или привожу в порядок воротничок, пока все глаза в комнате мрачно осматривают меня с ног до головы.

Я понимаю их возмущение. В свой первый день я испытал похожие чувства в отношении Анны Бойд. Я пытаюсь улыбаться, придерживать для всех двери, желать всем удачи перед каждой игрой, надеясь свести эту ненависть к минимуму. Когда они требуют объяснений моей удачливости, я лишь говорю, что удивлен ей не меньше, чем они. Здесь, кстати, нет никакого притворства. Это правда.

Иногда мне удается наладить за сценой хорошие отношения с некоторыми будущими игроками. Ник Аретакис (24-я игра) — продавец в книжном магазине из Нью-Хейвена — разделяет мою любовь к британскому кино 1940-х годов вообще и фильмам Майкла Пауэлла и Эмерика Прессбургера в частности, а также хорошо знаком с редкими книгами по истории мормонов. Коллин Мин (43-я игра) не только работает юристом в Сиэтле, там же, где раньше работал мой отец, но и год ходил в ту же начальную школу при американском посольстве в Южной Корее, что и я. Не знаю, что заставляет нас налаживать связи друг с другом перед игрой. Возможно, ощущение общей нервозности, может, стокгольмский синдром[183], а может, и неподдельный взаимный интерес. Однако после того, как игра складывается не так, как им бы хотелось, некоторые из них становятся холодны и стараются от тебя дистанцироваться. Большинство мечтает как можно быстрее смыться со съемочной площадки. Некоторые уходят, не торопясь, что-то сокрушенно бормочут себе под нос, посылая проклятия либо в свой адрес, либо в мой, либо в оба одновременно. Не могу сказать, что я их за это осуждаю.