Мы нашли ответ в примерах наших знаменитых предшественников: ни Леонардо, ни Микеланджело, ни Данте, ни Петрарка не оставили кисть и лиру, когда яд, кинжал и голод вели вокруг них свой адский хоровод. Сгущающийся мрак говорил лишь об одном: надо поднять еще выше и еще более крепкой рукой факел искусства.

Твердым шагом и со спокойной совестью поднялись мы назавтра на подмостки, ожидая Пугачева. Мы были готовы дать ему то, что он принял бы, без сомнения, за обычную забаву, увидев в костюмах, которые мы напялили, лишь переодетых паяцев, но для нас, посреди пугающего мрака, эта буффонада становилась подлинным провозглашением идей гуманизма.

Пугачев явился к одиннадцати и трезв уже не был.

Движимый глубоким убеждением, что ночь раздумий лишь придала сил, отец раздул в своей груди божественную искру искусства, выполняя трюки, которых даже мы прежде не видели. Он сам надел костюм Арлекина, и, используя итальянские слова, он покрыл «царя» оскорблениями и насмешками, доставившими нам немало веселых минут, но, к счастью, не понятыми их мишенью, после чего, оставив эти изыски, он попытался овладеть вниманием своей невеселой публики. Он жонглировал пятью бутылками, исполнял карточные фокусы с такой ловкостью, что по толпе прошел шепот восхищения. Его голос чревовещателя появлялся в трех-четырех разных местах: так, когда поп Кролик открыл рот, чтобы сплюнуть жвачку, из его глотки прозвучала исповедь во всех смертных грехах, им совершенных. В руках татарина Алатыра, который тоже был здесь, одетый в свои белые горностаи, в шапке, сверкающей золотом и рубинами и похожей на восточный храм, малыш Турлан красивым мужественным голосом прочитал целую суру из Корана. И когда сам Пугачев, сидя в красном бархатном кресле, которое служило ему троном и носилось за ним повсюду, принялся раскатисто хохотать, смех его закончился фразой, которую явственно услышали все кругом:

— Пусть освободят всех пленников, которых еще не успели повесить!

Лицо казака почернело, когда он услышал приказ, который, казалось, слетел с его губ, он вскочил со сжатыми кулаками, но едва снова открыл рот, чтобы обругать или даже приговорить отца к порке, как тот же голос, чужой, но превосходно сымитированный, объявил:

— Ибо я великий царь Петр Третий, и я желаю просиять в Русской земле не только своими победами, но и своим великодушием.

Пугачев поколебался, потом лицо его прояснилось, кулаки разжались, и, запрокинув голову, уперши руки в бока, он разразился своим знаменитым громоподобным хохотом, сила и заразительность которого были таковы, что он прокатился от казака к казаку, от дружины к дружине через всю степь, от народа к народу, так что где-нибудь в Сибири или в Китае какой-нибудь крестьянин вдруг принимался хохотать, не зная до октября 1917 года причины своего смеха.

Пугачев был так доволен нами, что отец получил приказ повсюду следовать за войском узурпатора, дабы доставлять его солдатам немного веселья и чудес между схватками. Так труппа итальянских комедиантов продолжила свой путь по истерзанной степи, давая представления среди пожаров, руин и трупов. Нам пришлось заменить на гримасы и чрезмерно аффектированную плоскую мимику шутки и эффекты, которые подобная публика была не в силах понять. Уголини в роли Полишинеля никогда не знал подобного успеха, и, играя без маски, он пускался в клоунаду, которая обесчестила бы commedia в любом другом месте, но здесь приводила этих больших детей в восторг. Терезина исполняла испанские танцы под аккомпанемент кастаньет, стук которых вызывал немедленное оживление; я подыгрывал на гитаре. Затем вчетвером мы пели неаполитанские песни, и среди них «Dolce mio», такую чувственную и волнующую, что, хоть присутствующие не понимали ни слова, эта мелодия затрагивала сердечные струны, общие для всех народов: нам удавалось иногда вызвать у публики слезы.

Баритон отца был превосходен, Уголини же имел голос преотвратный и часто обижался, когда мы просили его помолчать. У меня уже установился довольно приятный тенор, который я постарался впоследствии развить, ибо не следует пренебрегать ничем в искусстве чародея, проще говоря, в искусстве нравиться.

Мы решили тем не менее положить конец этому рабству, в которое попали и которое могло для нас плохо кончиться, как только порядок и власть будут восстановлены, что казалось нам неизбежным. Тогда нам придется ответить за то, что наши враги не преминут представить как добровольное участие в бунте плебеев. Тем более что Дзага давно и не без оснований подозревались в либерализме. Несмотря на все то доверие, которое я испытывал к отцу, и даже принимая во внимание ловкость, которую всегда выказывало наше племя, чтобы проскочить между молотом и наковальней и вовремя вывернуться, во все времена помня лишь о своей миссии, мне казалось, что мы попали в осиное гнездо, выбраться из которого нам могло помочь лишь волшебство.

Опасность была близка, и лейтенант Блан не скрывал от нас, что, несмотря на внешнее благополучие, положение Пугачева было безнадежно. Он в самом деле «идет на Москву», как он объявил, только пятясь. Его лучшие войска отказались перейти Дон. Три неприятельские армии окружили его со всех сторон; приближалась зима. Разделенные соперничеством своих вождей, казаки проигрывали сражение за сражением; в конце сентября, когда мы давали представление марионеток перед запорожцами атамана Ванюка, к нам галопом приблизился всадник: он нагнулся и протянул отцу письмо.

То было послание Блана. Написанное по-французски, письмо извещало нас, что все потеряно, тирания восторжествует над всем, что есть мощного и непокорного в мире, — народным гневом. Он указал нам самый верный путь на Москву.

К письму были приложены два документа, спасшие нам жизнь. Первый был пропуском, подписанным «царем» Пугачевым собственноручно: плут не умел ни читать, ни писать, документ составил и подписал за него Блан. Другой документ был значительно важнее. Он был подлинный, за подписью графа Ясина, взятого в плен. Текст гласил, что труппа итальянских комедиантов Дзага во главе с известным и почитаемым в Петербурге Джузеппе Дзага попала в руки восставшей черни и была вынуждена испытывать в течение нескольких недель ужасные унижения и страдания. Ясин добавлял, что ему удалось спасти артистов и направить их со своим эскортом в Москву, ибо они могли доставить важные сведенья. Мы узнали потом от одного казака, присутствовавшего при этой сцене, что, когда Ясин подписал документ и скрепил его своей печатью, Блан выхватил пистолет и пустил ему пулю в сердце; все это тотчас поставило нас в крайне двусмысленное положение. Конечно, мы ничего не знали об этом подлом поступке. Никто из нас никогда не согласился бы обрести спасение такой ценой.

Я знаю, что среди вас, мои читатели, найдутся скептические умы, почитающие таких, как мы, скоморохов за людей без чести и совести, заботящихся только об извлечении всяческих выгод. Было бы напрасно оспаривать эту тысячелетнюю репутацию, которую нам создали как гранды, так и их последователи-буржуа в ожидании, что народ, в свою очередь, засвидетельствует свое недоверие по отношению к нам, оставив выбирать между смирением, молчанием и тюрьмой. Мы были ни при чем в гнусном преступлении Блана. Скорее мы бежали бы в Самарканд или Стамбул, чем открыли бы себе дорогу на Москву через труп графа Ясина.