— Что ж! — отозвалась Гретхен, наконец решившись. — Я согласна.

И она взяла кошелек.

Гамба испустил глубокий вздох удовлетворения, подобно дипломату, преуспевшему в своей первой миссии.

А Гретхен продолжала:

— Вы честный малый, раз возвратили мне мою долю и так меня искали. В конце концов, эти деньги мне пригодятся. Я не жадная, благодарение Господу, но вот уж несколько лет я каждый год езжу в Париж, и как бы ни были малы мои траты, трудновато бывает накопить ту небольшую сумму, которая нужна, чтобы не умереть с голоду. Кошелек, что вы мне дали, я отдам на хранение ландекскому пастору, и благодаря вам у меня больше не будет надобности ради заработка брать на себя такие обязанности и услуги, которые стесняют мою независимость и чужды моему дикарскому нраву.

— Вы что, каждый год бываете в Париже? — спросил Гамба.

— Да.

— Странный у вас вкус. Я был там всего однажды и, могу вас уверить, не имею ни малейшего желания оказаться там еще раз. Это красивый город, и все же это город.

— Я не ради удовольствия езжу туда, — сказала Гретхен.

— Тогда зачем же?

— Из чувства долга. Но больше ни о чем меня не расспрашивайте. Это тайна. Я никому не могу поведать о ней.

— Даже вашему кузену?

— Даже кузену. Об этом я говорю только с мертвыми.

— И вы не сказали бы даже вашему… — начал было Гамба.

Но вдруг он осекся.

— Моему?.. — спросила Гретхен.

— Нет, я ничего… — пролепетал Гамба.

С минуту длилось молчание.

— Вы же собирались, — заговорила, наконец, Гретхен, — сказать мне еще что-то?

— Да именно это самое, — насилу выговорил Гамба, запинаясь от волнения. — Вот… Я все хочу найти слова, чтобы вам растолковать, что я чувствую, а как это сделать, не знаю. В первый раз со мной такое. Я всей душой… а сам не знаю, что. Надо бы вам мне помочь.

— В чем?

— Помочь сказать вам, что… я вас люблю.

— Что? Вы меня любите?

— Черт возьми, ну да, словцо все-таки вырвалось. Прикипел я к вам душой, вот дело-то в чем. Видеть вас каждый день, чтобы вы здесь, а козы ваши там, они-то уж меня начинают любить, то есть я коз имею в виду, смотрите-ка, одна мне руку лизнула, вот ведь славная какая малютка! Ну я и стал себе воображать, как дурак, будто это на всю жизнь, что оно никогда не кончится и мы так всякий день будем толковать друг с другом. И вот на тебе: теперь нужно уезжать! Черт бы побрал театры, директоров, оркестры и всю эту музыку! Я бы хотел, чтобы случилось землетрясение и все города провалились в тартарары! Ей-ей, я до того вас люблю, что лучше бы мне никогда вообще вас не знать. Или… да нет, все равно я бы хотел узнать вас и мучиться.

— Бедный мальчик! — прошептала Гретхен, поневоле растроганная.

— Вы меня жалеете, — продолжал Гамба, — это вы хорошо делаете. Вы добрая. Тогда дайте мне слово, что вы меня не забудете.

— Это я вам обещаю.

— И вы будете желать, чтобы я вернулся?

— Могу вам и это обещать.

— Тогда, если вы этого хотите, я вернусь. Впрочем, даже если бы вы не хотели, я бы все равно вернулся.

Гретхен улыбнулась.

— Если вам так жаль уезжать, — спросила она, — почему бы не остаться?

— Я всем обязан моей сестре, — печально отвечал Гамба. — Она просит меня ее сопровождать, говорит, что не пристало ей одной болтаться по большим дорогам. Она достаточно красива и достаточно богата, чтобы опасаться прохвостов всех сортов. Но уж будьте покойны, я так там заскучаю, что сестрица заметит, до чего я приуныл, а она в глубине души очень добрая, вот она и позволит мне вернуться. А уж когда меня отпустят, вы увидите: я никуда отсюда не тронусь, если только вы меня не прогоните. Мне этот край по душе, я люблю его коз. Я бы охотно здесь обосновался.

— Так до скорого свидания, — сказала Гретхен, протягивая ему руку.

— До скорого, Гретхен. О! И года не пройдет, как вы меня увидите снова, и я вас тогда попрошу об одной вещи.

— О какой? — проронила она.

— Вы знаете сами, — сказал Гамба. — Вы и теперь уже моя кузина, но… но…

— Мы обо всем этом поговорим, когда вы вернетесь, — перебила Гретхен. — Но уезжайте веселым и не сомневайтесь: я очень часто буду вас вспоминать.

— Прощайте, — сказал Гамба.

И он скорчил такую смущенную гримасу, что Гретхен не могла этого не заметить.

— Что с вами? — спросила она.

— А то, — вздохнул бедняга, — что настала пора мне вас покинуть, а я бы так желал получить у вас что-нибудь на память!

— Что же?

— О, да ничего, то есть что вам угодно: хоть просто травинку, сорванную вами.

— Нет! — отрезала она, мрачнея. — Никаких цветов и трав. Это принесло бы нам несчастье. Цветы ненавидят меня, а я их…

— Значит, вы мне ничего не дадите? — вздохнул опечаленный цыган.

— Да нет, кое-что я вам все-таки дам.

— Правда? — шепнул Гамба.

— Поцелуйте меня, кузен.

Гамба пылко приложился своими влюбленными устами к смуглым щекам пастушки.

— Гром и молния! Ну и хорошо же мне! — закричал он со слезами на глазах.

И, набросившись на коз, он перецеловал их всех одну за другой.

— Прощайте, — говорил он им, — да, вы тоже прощайте. Вы добрые. Вы подали своей хозяйке пример и показали, что полюбить меня не так уж и трудно.

Он повернулся к Гретхен:

— До свидания. Покончим на этом. Ничего лучше мы все равно не придумаем. Я увезу ваш подарок с собой. Он мне нравится еще больше, чем травинка. Прощайте… До скорой встречи!

Он бросился бежать со всех ног и мчался так, пока не скрылся из глаз Гретхен.

А та осталась стоять в раздумье.

«Это честный парень, — говорила она себе. — Он вернется. Быть любимой? Хочу ли я этого, да и могу ли? Неважно, зато при надобности на него можно положиться, теперь я уже не буду одна, если потребуется защитить дочку моей милой Христианы».

Самуил сдержал слово, данное Юлиусу: он устроил Фредерику и г-жу Трихтер в одном из покоев посольского особняка, сам же расположился в комнате по соседству со спальней больного.

Итак, они не покинули Юлиуса.

Граф фон Эбербах прошел через все возможные муки, перемежаемые краткими часами облегчения. Несколько раз Самуил совсем было терял надежду, что больной выживет, потом недуг, казалось, отступал, побежденный, потом снова брал верх…