– Надо подняться еще на триста-четыреста метров. Здесь на склоне есть несколько пробковых дубов, я их отметил. Как только услышите шум авиамотора, выбирайте себе дерево. Бегите и прижимайтесь к стволу.

Солнце начинало пригревать.

– Ты устал?

– Нет.

– Давайте остановимся перекусить. Мы неплохо продвинулись вперед. Если идти по одному и на расстоянии друг от друга, то никакого риска. Но надо поесть.

Вокруг была лишь желтоватая трава, несколько деревьев и, разумеется, базальтовые скалы. Мы что-то перехватили наскоро, как диверсионная группа на задании. И тогда сын эмира одной из стран Персидского залива, парень лет восемнадцати на своем французском, выученном в престижном швейцарском колледже, спросил меня:

– Скажи откровенно, что ты о нас думаешь. Мы настоящие революционеры или интеллектуалы, играющие в революцию?

Наверное, не все члены организации Наифа Хаватме происходили из знатных семейств, но в нашей группе почти все были потомками Али, то есть, благородного происхождения: сын эмира, сын известного палестинского врача, адвокат-специалист по хозяйственному праву, один непрямой потомок Нашашиби, все стояли, открыв рты, кроме сына эмира, которого отец грозился лишить наследства за то, что тот бросил свою швейцарскую школу по двум причинам: романтизм и ностальгия по Средиземноморью. Трудно было избавиться от мысли, что какими бы благородными и отважными ни были мальчишки, если они погибнут, их родители только выгадают от их безвременной гибели в марксистской борьбе. Я ответил:

– Раз уж ты задал этот вопрос, ты имеешь на него право.

На арабский это перевести не получилось. Мне показалось, что по лицам восьмерых моих спутников пробежала какая-то тень, но командир нашего отряда тут же принял решение:

– Нет смысла подниматься дальше, француз всё понял.

Спускаясь с Голанских высот, хотя я и не был уверен, что нахожусь именно там, все прямо на ходу стали сочинять песню, подобную той, о которой я уже говорил, что-то вроде канона, где каждая новая строфа подхватывала предыдущую, еще не завершенную, и сливалась с ней. Теперь они насмехались над Голдой.

Прежде чем распрощаться, то есть перед возвращением в Дамаск, мы остановились на ферме, где провели ночь. Крестьянин вернул мне паспорт и деньги, которые по совету фидаинов я там оставил.

– Нужно помочь крестьянам жать хлеб. Подожди нас, выпей чаю.

Вернувшись, они сказали мне:

– Ну вот. Как объяснял Мао в своей «Маленькой красной книжице», интеллигенция должна помогать крестьянам в их трудах.

– Вы помогали им целых полчаса.

Безо всяких затруднений, без вопросов, не переодеваясь на этот раз, двадцать четыре часа спустя мы перешли сирийский кордон в обратном направлении. Вернувшись в Дамаск, я отправился во Французский институт. Я знал там одного географа, который мне всё объяснил. Он показал несколько штабных карт, проследил по ним путь от Дамаска, дорогу к ферме между базальтовыми скалами, саму ферму, черкесскую деревушку, отрог горного хребта. Начертил на карте то самое израильское сооружение:

– Они, действительно, отвели тебя на Голаны, но почему?

Мне кажется, я понял: они хотели доказать свою военную доблесть, а еще показать, как они, представители интеллигенции и правильные марксисты, помогают простому народу, причем, гораздо больше, чем ФАТХ, к которому я был ближе. Они наверняка думали, что я всё это опишу, раз уж сам был свидетелем. Они не знали, что географ из Института сказал мне:

– Ты, действительно, был на Голанских высотах, но в нейтральной зоне, где палестинцам разрешено передвигаться в течение двух-трех часов, потому что, стреляя в них, можно задеть сирийских крестьян, которые пасут своих коров и овец. Тем более, это недалеко от горы Друз, туда ходят друзы из Израиля, часто не предупреждая заранее. Конфликты никому не нужны. (Он улыбнулся). Вчера у тебя была просто утренняя прогулка. Утомительная, но не слишком опасная.

Коробка гаванских сигар, купленная в Дамаске и подаренная начальнику иорданского таможенного поста, помогла мне провести в Иорданию говорящего по-французски фидаина. В Аммане у него жили приятели, члены НДФОП. Мы вместе отправились в представительство ФАТХа. Абу Амар, которого предупредили о моем приходе, обнял меня, а когда я, желая помочь фидаину, спросил, где находится офис Наифа, ответил:

– Не знаю. Пусть поищет в Аммане.

Два дня спустя сын эмира был в Дамаске. 1971 год. Мне явилась другая сторона личности Абу Омара: партийность одержала верх над чувством товарищества и просто учтивостью. Несколько позднее он сам припомнит этот свой ответ. Подписывая мне пропуск от имени Арафата, он, возможно, догадывался, что я воспользуюсь им, чтобы побывать в представительствах и других движений, не только ФАТХа, но думал, что я все же не пойду на это. Не решаясь продемонстрировать мне свое дурное настроение, он обрушил его на весь НДФОП.

Растерянность часто делала его раздражительным, и мне довелось в этом убедиться. Несколько дней спустя в Аммане, на Ашрафии, Абу Омар показывал мне водонапорную башню, места боев, развороченные дома, тайники с оружием, но отказывался говорить, где стоит артиллерия. Мы обошли лагерь, который прикрывал огнем вход в королевский дворец. Он отошел к какой-то стене, приподнял серое покрывало и, подозвав меня, показал первую «катюшу».

– Они все направлены на дворец.

Он улыбнулся и, как мне показалось, несколько успокоился.

– Вам не стоило мне это показывать…

– Конечно, не стоило. Давайте забудем, – ответил он, для которого потребность говорить правду была такой же неодолимой, как и потребность лгать.

Может быть, книга эта вышла из-под моего контроля, я не смог ни обуздать ее, ни смирить. В ней, в ее потоке слишком много беспорядочного и сумбурного, и когда открываются шлюзы, выпуская запертые воспоминания, вероятно, чувствуешь облегчение. Пятнадцать лет спустя, несмотря на мою сдержанность и молчание, это подавленное желание просачивается через трещины. В те времена великой любви я умел хранить тайны, а Абу Омар уже был встревожен.

Почти сразу после моего приезда в Иорданию, когда я сказал ему, почему Махмуд Хамшари меня привез туда, Абу Омар принял решение, которое меня удивило и даже рассердило. Сама его идея провезти меня через всю Иорданию от Аммана до Ирбида, что в пяти километрах от сирийской границы, и познакомить со всеми движениями, не только ФАТХом, мне очень понравилась. Во время нашей поездки на автомобиле, я расспрашивал его об отношениях крестьян палестинцев и бедуинов, если угодно, иорданцев. По его мнению, они были замечательными. Я понимал, что эта поездка была пропагандистской кампанией, устроить мне беседу с членами организации палестинских женщин означало продемонстрировать, что француз (а значит, и вся Франция) интересуется Палестиной. С чего бы мне отказываться поиграть в эту игру? Мы прибыли в Ирбид. Оказалось, что как раз сейчас там находится поэт Халеб Абу Халеб и, узнав о нашем приезде, он, заинтригованный, сразу же пришел к нам. Он говорил по-французски. Когда я сказал ему, что мы едем в Союз палестинских женщин, а Абу Омар утверждает, будто между двумя народами отношения прекрасные, то пришел в ярость.