– Отличная попытка, – проговорил Моррисон. – И почти удалась.

Грейсон вертелся и извивался. Он понимал – как только жнец зафиксирует его, ему конец. По счастью, пижама, в которую был одет Грейсон, была из скользкого на ощупь атласа.

– Ты этого не сделаешь, – сказал Грейсон, сопротивляясь. – Если я погибну, Гипероблако будет потеряно для человечества. Я – единственная связь.

Жнец ладонями захватил горло Грейсона.

– Мне наплевать, – произнес он, тяжело дыша.

Но жнец колебался – это было видно по тону, которым он произнес эти слова. И хотя то было почти незаметно, для Грейсона в тоне Морисона был ключ к решению важнейшего вопроса – жить или умереть.

– Гипероблако видит, что ты делаешь, – шептал Грейсон через постепенно суживающийся просвет в горле. – Остановить тебя оно не может. Не может и навредить. Но оно может наказать всех, кого ты любишь.

Жнец слегка ослабил хватку. Конечно, Гипероблако не станет мстить, но жнец же этого не знает! Он поймет, что это блеф, может быть, даже очень скоро, но каждый выигранный момент для Грейсона – это победа.

– У Гипероблака в отношении тебя есть план, – продолжил Грейсон. – Ты станешь Высоким Лезвием!

– Ты даже не знаешь, кто я такой.

– А что, если знаю?

– Ты лжец!

И вдруг в ушах Грейсона заиграла музыка. Песня из Эпохи смертных, которую Грейсон не знал, но которую Гипероблако завело не без причины. Оно не могло помочь Грейсону, но у него были инструменты, которыми Грейсон мог воспользоваться.

Не уверенный в том, что он правильно воспроизводит слова песни, Грейсон произнес:

Глаза жнеца расширились от удивления. Он не знал, верить ли тому, что слышит. Это была настоящая магия. Здесь, в монастыре тоновиков, звучит композиция его Покровителя?

Охрана ворвалась в гараж и схватила жнеца. Отбиваясь, он убил двоих охранников, но другие сломили его сопротивление и прижали к полу. Все было кончено. Жнец Моррисон знал это. Они его убьют и сожгут – так, чтобы тело его не могло быть восстановлено. Итак, он погибнет от рук тоновиков. Можно ли было представить себе нечто более унизительное?

А может, это и к лучшему. Не придется отчитываться в своей неудаче перед Годдардом.

И вдруг вперед выступил Набат.

– Не нужно его убивать, – сказал он.

– Но, Ваша Сонорность, мы просто обязаны сделать это, чтобы другим жнецам неповадно было.

Это произнес седой старик – не охранник, а, видимо, один из священников этой странной религии.

– Убить его – значит начать войну, к которой мы не готовы.

Старик был явно раздражен.

– Ваша Сонорность, я вынужден настаивать…

– Викарий Мендоза! – возвысил голос Набат. – Меня не интересует ваше мнение.

Затем он повернулся к охранникам.

– Закройте жнеца где-нибудь, пока я не решу, что с ним делать.

Викарий попробовал протестовать, но Набат не обратил на него внимания, и Моррисона увели. Забавно, но этот Набат, в своей атласной пижаме, совсем не показался Моррисону таким нелепым, как несколько минут назад. Да, есть в нем нечто от святого человека!

– И о чем ты только думал?

Викарий Мендоза, взбешенный, ходил взад и вперед по комнате Грейсона. У каждой двери и у каждого окна стояли охранники, как всегда, появляющиеся слишком поздно. Хотя, по счастью, на этот раз все обошлось. Как можно было вести себя так глупо, думал Мендоза. Его же просили никуда одному не выходить. Тем более ночью. Он сам навлек на себя неприятности.

– А почему ты не разрешил убить его? Убили бы и сожгли! И Годдард бы понял, с кем имеет дело.

– Да, – согласился Набат. – Он бы понял, что тоновики взбунтовались и их нужно уничтожить.

– Он и так хочет нас уничтожить! – парировал викарий.

– Хотеть уничтожить и мобилизовать для этого достаточное количество жнецов – это разные вещи. Чем дольше мы будем воздерживаться от того, чтобы спровоцировать Годдарда, тем больше у нас будет времени подготовиться к битве. Разве это не ясно?

Мендоза сложил руки на груди. Ему было ясно, что здесь происходит.

– Ты просто трус, – сказал он. – Такая простая вещь – убить жнеца! А ты боишься.

Набат выпрямился и подошел к викарию вплотную.

– Если вы еще раз назовете меня трусом, вас отправят в ваш монастырь, и на этом ваше служение мне закончится.

– Ты не посмеешь!

– Охрана! – приказал Набат, жестом призывая ближайшего охранника. – Пожалуйста, препроводите викария Мендозу в его покои и заприте там до полудня завтрашнего дня в наказание за неуважение к Набату.

Ни секунды не колеблясь, охранник вышел вперед и схватил викария, дав понять, чьи приказы здесь исполняются в первую очередь.

Мендоза оттолкнул охранника.

– Я сам пойду.

Но перед тем как уйти, Мендоза сделал глубокий вдох, повернулся к Набату и сказал:

– Простите меня, Ваша Сонорность. Я был неправ.

Увы, в словах его было больше притворства, чем искренности.

Как только викарий ушел, Грейсон упал в кресло. Он в первый раз конфликтовал с Мендозой. И Набат не мог позволить себе дать слабину. Даже перед тем, кто создал его, он обязан быть тверд и непреклонен. Наверное, он должен был ощущать чувство удовлетворения от того, что поставил викария на место. Но ничего подобного! Видно, Гипероблако избрало его в качестве единственного звена, связывающего его с человечеством, именно потому, что Грейсону, в отличие от прочих людей, было абсолютно чуждо желание власти. Ему претил сам вкус власти.

Может быть, со временем этот вкус разовьется? Может быть, в этом даже появится необходимость?

В аббатстве не было казематов. «Обители» скорее имитировали средневековое строение, чем были таковым. Поэтому Моррисона заперли в комнате, которая – в те времена, когда аббатство было музеем, – использовалась в качестве офиса. Охранники тоновиков не владели навыками содержания заключенных – их к этому не готовили. У них не было даже кандалов – такие игрушки можно было найти только в музее, но не в таком, который располагался в аббатстве. Поэтому охранники связали Моррисона пластиковыми жгутами, которыми в аббатстве крепили к каменным стенам бугенвиллею, вьющийся лианоподобный кустарник. При этом они явно перестарались – на каждую руку и ногу Моррисона они навязали такое количество жгутов, да еще и затянули их так крепко, что кожа на его руках стала фиолетовой, а ноги холодными как лед. Но делать было нечего, и Моррисону оставалось лишь ждать решения своей судьбы.