Впервые в жизни Эмбер ощущает себя так, будто бы попала в эпицентр Апокалипсиса. Не мир после него, уже стряхнувший с себя оцепенение шока, начинающий медленно приходить в себя и заново отстраивать свою жизнь на руинах, а мир, состоящий исключительно из этих руин. Из паники, хаоса и жуткого визга, смешанного с не менее жутким рычанием. Из хватания за одежду, пинков по ногам, собственного загнанного дыхания, беспокойства за Калани и страшного в своей абсурдности, но уже привычного ощущения – что она наконец-то живая.

Калани сказал, что ему будут сниться кошмары об этом финале. Эмбер страшно, и руки у её страха такие же отвратительные, как и у живых мертвецов, они точно так же покрыты язвами и трупными пятнами, и они крепко сжимают её внутренности, заставляя сердце колотиться где-то на подступах к горлу, но страх – это едва ли не лучшее, что с ней когда-либо случалось. Как будто колотящееся в горле сердце превращает её – нет, не в бомбу замедленного действия, а в часы, которые навсегда замолчат, если вынуть из них батарейку.

Страх – её батарейка. Адреналин – её батарейка.

Всё, что уже произошло, наверняка ещё будет ей сниться, но вряд ли это будут кошмары. А даже если и кошмары, то просыпаться после них она будет не подавленной, а готовой бежать и сражаться.

Или плакать. Если ей приснится то, что происходит сейчас.

Сейчас, когда Калани окликает её по имени, а она не может узнать его голос. Он звучит сдавленно, через силу, и Эмбер оборачивается, одолеваемая дурными предчувствиями.

– Калани?

Рюкзак с треском вырывают у неё из рук, и бесполезные лямки повисают между пальцев бессмысленными полосками ткани. Эмбер сгибается пополам, уворачиваясь от очередного мертвеца, и замечает на асфальте деревянный обломок – то ли дверь, то ли оконная рама, широкая доска, из которой торчат ржавые гвозди. Обдирая пальцы, она хватает её и отмахивается от обнаглевшего зомби, который скалит свои зубы ей прямо в лицо, а потом шагает на голос Калани.

Его лицо в окружающей темноте выглядит бледным пятном, вытянутым вниз к подбородку. Испуганная Эмбер пробивается ближе, а потом ещё и ещё – пока не замечает, что рукав его куртки разорван, а по тёмной коже струится ещё более тёмное. Маслянистое. Влажное.

– Уходи, – говорит Калани сквозь зубы. – Убегай немедленно. Садись на мотоцикл и уезжай. Что угодно.

– Калани? – снова спрашивает она, забывая все остальные слова. Эмбер слышит в своём голове откровенную панику, но, пожалуй, у неё нет времени раздумывать над тем, как она выглядит или звучит со стороны, у неё есть время только на то, чтобы сделать выпад направо, в очередной раз отмахнувшись несчастной доской, и попытаться заглянуть Калани в глаза.

Вот только он выставляет руки вперёд – обрывки рукавов взлетают и опускаются, словно блестящие чёрные крылья, – и качает головой.

– Уходи, – почти рычит он. – Эмбер.

Это приказ и просьба одновременно, а ещё – боль, и сожаление, и «послушайся меня, я прошу» и «не спрашивай, только не спрашивай», но для последнего всё равно уже поздно: чёрные лоскуты соскальзывают с его окровавленной руки, и Эмбер видит ровный полумесяц укуса.

– Нет, – пытается она сказать, но не выходит ни звука.

– Да, – отвечает Калани одними губами.

Эмбер трясёт головой.

Её самокат в руках Калани – согнутый, сломанный, искорёженный, и Эмбер ощущает себя примерно такой же. У неё нет времени переживать за железного друга, потому что живой друг, друг из плоти и крови стоит сейчас рядом с ней и вместе с тем становится всё дальше и дальше с каждой секундой.

Она этого не хотела. Она к этому не готова.

Она этого просто не переживёт.

Калани скалится, разворачиваясь к зомби, и перехватывает самокат обеими руками. Удерживая его перед собой, словно щит, он нападает на них, заставляя чуть отступить, остервенело пинает их по ногам, рычит, как будто они – посреди волчьей стаи и так он заявляет права вожака.

Будь они волками, находись они посреди волчьей стаи, кто знает, может быть, у них и остался бы шанс.

По крайней мере, Калани ни в кого бы не превратился, если бы его покусали.

Нет, его бы даже не покусали. Гнилые зубы живых мертвецов не пробились бы сквозь толстую шерсть. Волк дал бы отпор. Волк легко убежал бы. Волк убежал бы бесшумно. Или, окажись рядом с ним его стая, они превратили бы бегство в охоту – и им не пришлось бы бояться.

Волки, волки… Эмбер не отказалась бы превратиться в одного – потому что сейчас больше всего на свете ей хочется выть. Вместо этого она стоит, стискивая зубы, и понятия не имеет, что делать.

– Уходи, – повторяет Калани, даже не оборачиваясь.

«Я тебя не оставлю», – думает Эмбер. Она берётся за доску двумя руками, точно так же, как он, и точно так же шагает вперёд, готовая отталкивать мертвецов, пока у неё останется хоть крошечная капля хоть каких-нибудь сил. Наплевать, что будет завтра, наплевать, что никакого «завтра» не будет, только бы никуда не уходить, никого не бросать, не жить дальше с тем, с чем невозможно жить дальше.

«Семья», – говорил когда-то Калани. Там, на островах, семья – это самое главное.

– Я тебя не брошу, – говорит Эмбер сейчас. И пусть она родилась не на островах, пусть её собственная семья никогда не была для неё в полном смысле этого слова семьёй, но те, кого она приобрела за последнее время, – именно они важнее всего.

Самое ужасное заключается в том, что вместе с тем какая-то часть неё понимает: Калани прав. Это осознание не взрывается ослепительными вспышками внутри головы и не заставляет руки дрожать, а ноги сами по себе пятиться, убегая. Нет. Оно не пытается заслонить всё на свете огромными буквами «УБЕГАЙ», оно просто сворачивается тяжёлым камнем где-то в желудке – и Эмбер снова начинает тошнить.

Она не против бежать. Она всегда любила бегать. Сейчас, на адреналине, ей кажется, что она убежала бы от чего угодно и от кого угодно – от живых мертвецов, от соперников по финалу, от себя самой. От кого угодно, но не от Калани.

Потому что Калани – это Калани.

Калани означает «небо», пусть он совсем не похож ни на далёкую линию горизонта, ни на кудрявые белые облака, ни на первые лучи рассветного солнца, прокладывающие себе путь среди туч… Он не похож на резкие, угловатые молнии и не похож на холодные, хоть и яркие звёзды. И на ночную темноту совсем не похож, и на притаившуюся высоко в небе луну, и ни на что на свете. Калани – это просто Калани.

У него золотые руки, и сердце – такое же золотое.

Он рассказывал ей легенды, когда эти легенды были единственным, что она могла и хотела услышать. На островах, откуда он родом, их было превеликое множество, как будто целый мир состоял исключительно из легенд, был полностью соткан из удивительных слов… На островах верили, что сила огня лежала в основе мироздания, что мир был создан из огня и их острова были созданы из огня, что капельки лавы (на родине Калани столько вулканов, что можно сбиться со счёта) – это слёзы богини огня, но вместе с тем огонь – созидание. У огня, как и у всего на свете, есть и оборотная сторона, и за эту сторону отвечает богиня молнии, которая несёт в себе разрушение.