Лестница оказывается пустой. Эмбер поднимается по ней так осторожно, как только может. У неё выходит довольно неловко: приходится, опираясь на стену, быстро подпрыгивать, ставя здоровую ногу на новую ступень, а потом подтягивать за собой ногу больную – и так раз за разом. Очевидно, что подняться выше самого первого этажа будет сложно, так что она и не пытается найти себе квартиру поближе к небу. Наверное, завтра ей всё-таки придётся подняться на крышу, чтобы осмотреться и, может быть, увидеть что-то важное с высоты, но пусть завтра будет завтра, а на сегодня у неё задачи попроще.

Найти открытую дверь. Или хотя бы просто хлипкую дверь. Попасть внутрь. На всякий случай забаррикадироваться или хотя бы запереться, а лучше – и то, и другое. Заснуть.

И не бояться; конечно же, не бояться, потому что нет ничего страшнее, чем оказаться в одной из тёмных квартир мёртвого города, понятия не имея о том, что творится в её стенах и комнатах. Хорошо, что у Эмбер нет сил идти и проверять, обходить гостиную, спальни и кухню, заглядывать в каждый угол, искать подвох за раковиной или в углу для мусорного ведра… Ей нужно отдохнуть, даже если это отдалит её от победы, и чувство вины почти не поднимает голову, понимая, что никакая вина и никакая ответственность не смогут повести её вперёд, если она будет просто не способна переставлять ноги.

И потом, говорит себе Эмбер, никто не умеет видеть в темноте. Никто не сможет найти в этой темноте выход из города. Не останавливаться было глупой идеей с самого начала. Они должны были остановиться. Они оба. Они должны были вернуться в театр, как только увидели зомби, и провести эту ночь там – на сцене, в зрительном зале, в гардеробной между бесконечных вешалок с побитыми тлением костюмами, на лавочках в холле – где угодно, но не на улице.

Тогда Калани остался бы жив.

Эмбер запрещает себе думать об этом. Мыслям, конечно, наплевать на запрет. И слезам тоже наплевать. Она плачет, как никогда в жизни не плакала, с размаха погружается в холодную воду и впервые не стыдится своих слёз, не пытается их сдержать. Разве что пытается плакать тихо – чтобы не услышали с улицы, хотя вряд ли такое возможно. Ей больно и страшно.

Она втягивает носом воздух – нежилой, затхлый, тяжёлый и, неловко развернувшись, врезается в вешалку, сшибая с неё что-то мягкое. Что-то мягкое и совсем не страшное, похожее на плащ, или куртку, или пальто, достаточно большое, чтобы завернуться в него и утянуть с собой на пол.

Эмбер не вытирает слёз. Она засыпает, свернувшись калачиком возле двери, и до утра ей снится, будто её обнимает кто-то надёжный и тёплый.

Это ощущение остаётся с ней несколько секунд после пробуждения, а потом пропадает, уступая место тоске и усталости. Короткий сон на неудобном полу не освежает, и Эмбер стряхивает с себя чужое пальто (это всё же пальто), чтобы неловко подняться и потянуться – тоже неловко. Мышцы ног и живота болят после вчерашнего бега, спина и плечи монотонно ноют, так что Эмбер поводит руками, стараясь хоть как-то разогнать застывшую кровь. Она массирует затёкшую шею, оглядывает ободранные ладони, мучительно пытается решить, хочет ли осмотреть квартиру, в которой заночевала, или лучше уйти просто так.

На счету каждая минута, а ей ещё нужно подняться на крышу, но любопытство всё-таки побеждает. Сперва Эмбер пытается оправдать себя тем, что, возможно, ей ещё понадобится безопасное место и будет здорово, если таким местом окажется эта квартира, но потом зло передёргивает плечами. Ей не нужны оправдания. Это её судьба, её жизнь, её финал – и ей не нужны оправдания. Она может делать то, что считает нужным.

Может быть, живи она три десятка лет назад, она бы точно знала, что именно «нужно», но что-то подсказывает ей: даже тогда далеко не всегда выживали исключительно те, кто владел навыками поведения в экстремальных ситуациях. Стечения обстоятельств, банальное везение – всё это всегда играло определённую роль, и она, конечно, сделает всё, что сможет, но какие-то вещи никогда не будут зависеть исключительно от неё.

А значит, можно позволить себе немного расслабиться. Можно быстро пройти по квартире, заодно расхаживая больную ногу, и заглянуть в каждую комнату, и поразиться обилию книжек в библиотеке, и закинуть одну из них, тонкую, маленькую, почти невесомую, в найденный в гардеробной разноцветный детский рюкзак. И сунуть туда же старый динамо-фонарик, для которого – спасибо тому, кто его придумал! – не нужны батарейки. И открутить на кухне железную ножку от табуретки, чтобы взять её с собой вместо оружия, и зло хлопнуть дверью изъеденного ржавчиной холодильника, ведь внутри только гниль. И порыться в кухонных шкафчиках, и найти там аптечку, и отбросить мысль о просроченных, рассыпающихся таблетках обезболивающего в пожелтевшей бумаге, а только растереть между пальцев остатки ромашковых листьев – до Апокалипсиса травами почти не лечились, – и не смотреть, не смотреть, не смотреть в сторону пластиковых кошачьих мисок в углу (интересно, хоть одна кошка здесь вообще выжила?), и аккуратно прикрыть дверь в спальню, где на кровати давным-давно сгнил скелет хозяина или хозяйки квартиры.

Ещё пару месяцев назад Эмбер рассмеялась бы, если бы кто-то сказал ей, что когда-нибудь она будет благодарна и такому безопасному месту, что она всерьёз станет рассматривать мысль вернуться сюда, если что. Сейчас ей совсем не смешно.

Отодвинув от двери то, что при дневном свете оказывается полкой для обуви, она отпирает старый замок и выходит на площадку. Солнечные лучи пробиваются сквозь наполовину разбитые окна, и Эмбер видит толстый слой пыли, покрывающий коричневые ступени. В пыли нет никаких следов, кроме её собственных. По коже пробегают мурашки.

Боль в ноге, как будто понимая, что поблажек не будет, становится тише, но всё ещё не даёт подниматься по лестнице быстро. По ощущениям, у Эмбер уходит минут десять на то, чтобы измерить пять этажей своими шагами. На каждой площадке – по четыре двери, и она старается не смотреть на них, потому что стоит лишь прикоснуться к ним взглядом, как в голове сами собой появляются мысли о том, что может быть там, внутри.

Будь рядом с ней Дженни, она бы, наверное, сочинила миллионы историй. Ну, может быть, и не миллионы… Четыре квартиры на площадке, пять этажей, двадцать дверей – и значит, двадцать историй.

Эмбер не хочет слышать ни одну. Эмбер хочет довести до конца свою собственную.

Замерев на последней площадке, она присматривается к железной лестнице, подвешенной на дальнюю стену. Лестница упирается в тёмную крышку люка. Ход на крышу охраняет ржавый замок. Эмбер не знает, сможет ли сбить его своей ножкой от табуретки, но уверена, что постарается.

Впрочем, стараться ей не приходится. Тот, кто приходил на этот чердак последним (за тридцать с лишним лет до неё, страшно даже представить), не особенно заботился о безопасности: он лишь вставил дужку замка в предназначенное для неё отверстие, но так и не повернул ключа. Только видимость закрытого замка – и никакого закрытого замка.

Идеальный для неё вариант.

Откинув крышку, Эмбер хватается за края люка и, подтянувшись на руках, оказывается на чердаке. Она выпрямляется в полный рост, стараясь не опираться на правую ногу, и оглядывается по сторонам. Ветер, врывающийся в разбитые круглые окна, ерошит ей волосы, а дорожка солнечного света ведёт от одного из подоконников прямо к двери на крышу.