на которой она возникла. Или, однако, человек новых времен начинает понимать, что обладает этим, и начинает излагать как основной факт, что он (т. е. «эта» жизнь, народ) есть цель для себя самого, сфера для себя самого, масштаб и мера для себя самого, и что он должен исполнить себя сам. Безусловность гегелевского Абсолюта становится основополагающим определением «жизни» Ницше, всякий раз разделенной-разрозненной на народы и расы как жизненные единства. В этом осуществляется окончательное самоисключение человека из любой связи с бытием – в смысле вы-рас-спрашивающего, достигающегося в борьбе осново-положения истины бытия. Ничто – наивысшее из произошедшего из пра-бытия и первопроизошедшее из него – не понимается, а – обезображенное посредством совершенной бездумности – оттесняется как самое пугающее из всего, что есть пугающего, просто вызывающее серьезные опасения – умалчивая уже о проникновении в высаженность в ужас.

Сообразное истории пра-бытия вы-раз-мысливает не только истину пра-бытия, но и само пра-бытие как пра-исток по его сокрытейшей сущности, которая не может быть измерена никаким определением суще-бытности. Бытие выступает-проступает – если мыслить это в духе метафизики – из противопоставления становлению и само есть сущность становления. Как Первое «становится» в основе пра-бытия Ничто, на долю которого, конечно, истина выпадает совсем в последнюю очередь.

Для Гегеля «пра-бытие» и Ничто – это одно и то же – на основе и по причине его метафизического мышления, в соответствии с которым суще-бытность и она как предметность (так он понимает бытие) есть неопределенное и непосредственное всякого мнения (представления). Самотождественность-самость, то есть взаимопринадлежность Бытия и Ничто основывается для метафизики в том, что Бытие равно Ничто, исходя из которого – как просто суще-бытующего в Ничто – мыслится – а именно «мыслится» в уже твердо установленном и пред-взятом опосредствовании, в рамках которого которого Бытие, равно как и Ничто, подлежат снятию. Для Гегеля Ничто оказывается в такой первой близи к Бытию и самотождественности с ним, потому что оно само в пределах абсолютной действительности должно быть последним остатком ранее демонтировавшегося – того, что как раз еще должно было быть признано против Не-Бытия, а именно – начало, которое есть желаемый в себе конец самого Абсолютного – чтобы начало, скажем, не выступало как начало-исток, а начиналось в своем саморазворачивании-саморазвитии из непосредственного, чтобы могло бы быть выходом, начиналось бы на манер того «становления», которому с абсолютностью мышления уже приходится становится опосредствованием опосредствования. Ничто и само отрицание и негативное, которое Гегель оценивает столь существенно, на самом деле не воспринимаются серьезно, а только робко-просительно допускается и представляется, чтобы осуществить опосредование себя самого в его наипустейшей форме и на пустоте этого фона развернуть триумф его становления.

Это, разумеется, проистекает, скажем, не только из персонального способа изложения Гегеля и не только из способности его к диалектической деструкции и конструкции (они почти заслуживают восхищения как таковые), но здесь обнаруживают себя необходимости истории пра-бытия, в свете которых «бытие» Гегеля может быть только самой крайней формой внешнего выражения уже давно совершившегося опредмечивания в представлении. Это, однако, говорит о том, что вся логика как абсолютное предметное чистого самоопредмечивания духа основывается на этом внешнем выражении – и, несмотря на все его богатство, окончательно не возвращается больше никогда к пра-бытию, чтобы обрести его. Это можно пояснить и так: вся действительность и, тем самым, все бытие, как предмет абсолютного мышления, перенесено в Абсолют; сотворенность ens creatum изменилась на пути, идущем через Декарта, превратившись в предметность абсолютного мышления. «Бытие» исчезло из суще-бытующего и отступило назад в абсолютный дух как безусловно представляющее, и там обеспечивало-гарантировало себя самое как абсолютную очевидность.

Но то, что «бытие» находит абсолютную «истину» в «диалектическом» разворачивании-развитии к абсолютному понятию как свободе абсолютного духа, не означает никакого осново-полагания истины бытия в смысле изначального вы-рас-спрашивания, а обозначает только христианско-декартовское закрепление οὐσία как ἰδέα в абсолютном Я мыслю себя, как мыслящего вещи в таком мышлении.

Истина пра-бытия «решена-выбрана»» уже давно столь решительно, что она вообще не может быть поставлена под вопрос – столь же мало, как на ранних ступенях истории метафизики. «Решительный выбор решения» означает здесь: безусловный и в то же время незнаемый-неосознаваемый переход в безвыборность, в отсутствие решений, потому что в невопрошание-невопросимость истины пра-бытия.

Абсолютное знание, которое завершается в гегелевской логике, есть – как знание суще-бытности суще-бытующего – в целом полная невозможность знать пра-бытие, потому что абсолютная очевидность относительно бытия как представимость-представленность исключает всякую возможность иной необходимости вопрошания и возможности знать.

Но, однако, между тем, это ошибочное мнение превратилось в банальность: будто бы философия Гегеля вообще «не оказала воздействия» (кроме как на его «школу»). Что здесь вообще подразумевается под «воздействием», если допустить, что вообще, употребляя слово, еще что-то думают при этом?

Влияние мышления какого-то мыслителя на какую то «школу» – это самое безразличное из всего, что может ему встретиться. «Влияние» метафизики Гегеля, я бы сказал, становящееся все более незаметным и несознаваемым превалирование той абсолютной безвопросности бытия, заключается не в чем меньшем, как в покинутости бытием суще-бытующего, которое, надев маску «позитивизма», выдает себя за окончательно достигнутую близость к «жизни» и к «действительности» и позволяет человеку нового времени в качестве его наибольшего открытия открыть его собственную «сущность» – а именно то, что наивысшим достижением является то, чтобы «жизнь» сделать «переживанием» и все возможности переживания сделать всесторонне доступными равным образом всем, чтобы, тем самым, посредством этой всеобщности «переживания» обнаружить и воплотить в действительность «эту жизнь» как безусловную целостность. В той мере, в какой здесь господствует безусловность «жизни», господствует Гегель; в той мере, в какой эта жизнь становится очевидной себе самой как изначально сподручная, непосредственно данная под руками, господствует Декарт; в той мере, в какой суще-бытующее и действительное пересажено в пережитость (то есть, представленность и возможность изготовить промышленно и поставить), господствует Платон. Но подразумевается не исторический (historische) подсчет-калькуляция, а «влияние» – «воздействие», как предполагается, уже давно оставшемся в прошлом и застывшего в неподвижности мышления западной метафизики, которое обрушивается на нас при таком постижении смысла – как действительнейшее-действеннейшее этой бездумной жействительности переживаний. Как это должно быть – как то, что уже заранее сделало себя своей целью и приняло все целеуказания на службе по достижению этой цели, когда-либо сможет еще задаваться вопросом о том, какова цель, не впадая при этом в самоуничтожение?

Безусловность «переживаемой» «жизни» означает назначение «становления» подлинным «бытием» и, тем самым, в то же время закрепление безвопросности самого бытия. Ничто становится посредством этого безразличнейшей ничтожной недействительностью, которому приходится еще в большей степени быть сомнительным и стоящим под вопросом, чем бытию, если