Геновефа нашла дорогу к walis-karja только через три дня. Все это время я притворялся, что прилагаю все силы для того, чтобы стать такой же ужасной, как и мои новые сестры.

Выполняя приказание Modar Lubo, я с показной жадностью поглощал всю отвратительно приготовленную еду, которую сменяющие друг друга кухарки подавали нам, но потом обычно потихоньку куда-нибудь ускользал и извергал ее из себя. Время от времени я даже притворялся перед сестрами: засовывал голову под колпак над костром и вдыхал немного дыма, достаточно для того, чтобы мои глаза стекленели, а рот расслаблялся, как у них, но не столько, чтобы потерять контроль над собой. И еще я немного выучил их скифский язык.

В некоторых отношениях он очень отличался от готского. Женщины могли сказать «Madar Khobi» вместо «Modar Lubo», «na» вместо «ne», или «dokhtar» вместо «daúhtar», но эти слова можно было легко понять. Другие же слова напоминали язык аланов — а аланы, как я считал, когда-то давно пришли из Персии, — поэтому эти слова мне было непривычно произносить. Но я научился обращаться к каждой женщине как к khahar вместо «сестра», называть веревку с петлей tanab вместо sliuthr, а женские груди — kharbuzé (это слово, которое буквально обозначает «дыня», очень хорошо подходило для описания грудей всех остальных женщин, но никак не для моих). Таким образом, я достаточно познакомился со скифским языком и был способен теперь общаться свободней, но, по правде говоря, сестры были не слишком-то склонны со мной беседовать.

Когда бы я ни принес кролика или глухаря, убитых при помощи пращи, или ни поймал на лесу окуня, они неизменно напоминали мне: «Khahar Веледа, помни, что ты должна совершить пожертвование». Поэтому я делал, как они меня учили: отрезал у своей добычи голову и клал ее на какой-то обрубок кипариса, который служил алтарем обеим местным богиням. Это было единственное жертвоприношение или религиозное отправление в честь Табити и Аргимпасы. Все, что я смог понять, — это то, что Табити была равнозначна римской языческой богине Весте, хранительнице домашнего очага, а Аргимпаса выступала у амазонок в роли Венеры, богини любви и красоты. Поскольку у walis-karja имелось только грубое подобие очага, а уж любви и красоты не было и в помине, не приходилось удивляться тому, что их подношения были случайными и скудными.

Женщины показали мне, как они занимаются своим традиционным промыслом dokmé-shena, то есть ныряют за жемчугом. Толстая прослойка жира давала им возможность долго находиться в холодной воде, но она же мешала им погружаться под воду без посторонней помощи. Поэтому, совершенно голая, держа в руках корзинку из ивовых прутьев, женщина соскальзывала с берега в воду, прихватив с собой также и тяжелый камень, чтобы погрузиться на илистое дно, где обычно прятались жемчужницы. Удивительно, как долго амазонки могли находиться под водой, я и не думал, что человек на такое способен. За этими грудями-дынями скрывались, должно быть, вместительные легкие: женщины могли так долго задерживать дыхание, что успевали за это время наполнить корзину до самых краев голубоватыми раковинами. Затем, уже на берегу, эти раковины вскрывали — на несколько сотен приходилась лишь одна-единственная жемчужина. Мне бы потребовалось полдня, чтобы при помощи ножа вскрыть такое количество раковин, но амазонки делали это очень быстро, распечатывая их своими изогнутыми когтями на больших пальцах рук. Они живо отбрасывали прочь те, где было только мясо моллюска, а такими могли оказаться все раковины в корзине, — и так корзина за корзиной, пока не находили наконец единственную подходящую жемчужину.

Эти жемчужины были не так красиво окрашены, как морские, не так сильно блестели, и только немногие из них имели округлую форму. Большинство напоминали неровные пузырьки, некоторые из них были очень маленькими, словно глаза мухи, и только совсем немногие оказывались по размеру больше ногтя. Сомневаюсь, что женщины могли бы выгодно их продать, не будь они грозными walis-karja, которых боялись все торговцы Львива.

В тот день, когда я наблюдал за нырялыцицами за жемчугом, мое внимание также привлекли растения на берегу реки. Я взял одну из корзин для жемчужниц и набил ее до краев их листьями. Женщины наблюдали за мной с подозрением, поэтому я честно сказал им:

— Запасаюсь приправами для еды, когда наступит моя очередь готовить пищу.

За все то время, которое я провел с walis-karja, они не делали попыток напасть на Львив или на какое-либо другое поселение, поэтому мне не представилось возможности проверить, действительно ли они такие ужасные убийцы, какими описывали их легенды и слухи. Однако на третий день пребывания у walis-karja мне пришлось сопровождать их на охоту. Мы только-только проснулись, когда одна из ночных часовых, женщина по имени Ширин, приехала и сообщила, что видела в лесу прекрасного лося. Мать Любовь оскалилась, словно голодный дракон, и объявила, что неплохо бы добавить в наши кладовые еще и вкусную лосятину. Она назвала с дюжину женщин, которым предстояло отправиться с Ширин и убить зверя, затем подумала и прибавила мое имя.

— Только не мешай охоте, — предупредила она меня. — Пока только смотри, как мы это делаем, и учись. — И тут еще одна мысль пришла ей в голову. — Я, пожалуй, тоже поеду. Хорошая возможность испробовать новую лошадь.

Она имела в виду моего Велокса, но я не стал протестовать. Я с интересом заметил, что, отправляясь на серьезное дело вроде этого, амазонки все-таки седлают лошадей. Они надели на моего Велокса добротное боевое римское седло для Modar Lubo, а на тех маленьких лошадок, на которых должны были ехать они сами и я, старые и потертые седла. Потребовались целых четыре женщины, чтобы поднять и водрузить на седло массивную старуху — Велокс печально заржал, когда они это сделали, но Мать Любовь ухитрилась держаться на нем прямо, потому что мы ехали тихо, почти прогулочным шагом.

Мы добрались до возвышения, где оглядели расчищенный участок леса — заболоченную местность, поросшую высокой травой. Ширин сделала нам знак, что мы находимся поблизости от того места, где она видела лося. Мы остановились, и Мать Любовь махнула охотницам своей древоподобной рукой. Они тихо разъехались в разных направлениях, а мы со старухой остались сидеть на своих лошадях и наблюдать. Walis-karja охотились совсем не так, как я, спешиваясь и подкрадываясь к дичи на расстояние выстрела из лука. Очевидно, несколько из них обогнули лося и оказались позади него, а затем галопом поскакали обратно, потому что по прошествии времени я услышал отдаленный звук множества копыт. Вскоре погоняемый всадницами лось уже ломился сквозь заросли на дальнем конце заболоченного участка, отчаянно пытаясь расчистить себе путь.

Однако, оказавшись приблизительно на середине заболоченного участка, огромное животное внезапно остановилось. Хотя я и не увидел ни одной выпущенной стрелы, лось остановился, словно налетев на стену, попытался сделать прыжок в сторону, еще один и замер на месте. Затем отчаянно заметался, словно пойманная на крючок рыбина. Остальные женщины, в то время пока их сестры скакали на лошадях, притаились в промежутках между деревьями по обеим сторонам болотины, но я не замечал их до тех пор, пока лось не остановился и их лошади не выскочили из-за деревьев. Хотя я и не питал особого уважения к walis-karja, однако я был поражен тем, как умело они обращались со sliuthr. Из своего укрытия, сидя верхом на лошадях, они накинули на лося веревочные петли — тихо, почти незаметно; причем каждую из них набросили с расстояния примерно в сорок шагов и на цель, которая двигалась безудержным галопом. Я думал, что это невозможно, но амазонки точно зацепили рога лося — с двух сторон, так, что он не мог двинуться, а лишь яростно сопротивлялся, стоя на одном месте.