Вероятно, Бог таким образом наказывал Никиту Ивановича за неуместную гордыню, за то, что сочиняя роман «“Титаник” всплывает», он (тайно) рассчитывал на признание и славу у той, безусловно небольшой, части человечества, которая еще была способна кого-то признавать и славить. Хотя, рассчитывать в его случае на признание и славу было опять-таки какой-то карикатурой на существующий порядок вещей.

Никиту Ивановича вдруг позабавило противоречие: сколь немощно, непотребно было его полуразвалившееся тело и сколь при таком неперспективном теле был требователен, юн, жаждущ его дух. Как если бы (окружающая жизнь служила тому неоспоримым подтверждением) тело было конечно и смертно, дух же (это следовало принимать на веру) — бесконечен и вечен.

Вот только, подозревал Никита Иванович, в тех пределах, где окажется после неизбежного расставания с телом дух, земная слава вряд ли будет представлять хоть какую-то ценность. Томление духа, подумал Никита Иванович, это стремление добиться в земной жизни того, что не дано, при ясном понимании, что в вечной жизни это «то» — ничто.

Что нравилось беженцу из великой России Никите Ивановичу Русакову в современной (постглобалистской) Европе, так это повсеместное отсутствие какой бы то ни было идеологии. Хотя политические партии — в основном, с уклоном в экологию, охрану редких видов зверей, птиц и растений, лесов Амазонии, ледников Антарктиды и даже неведомых (оказывается, их небольшие колонии-штаммы существовали в молибденовой руде, добываемой где-то в Южной Америке) марсианских бактерий (самое удивительное, что для людей эти бактерии были смертельно опасны) — вели агитацию и пропаганду, крепили ряды. Всевозможные народные собрания заседали едва ли не на каждой улице. Издавались газеты и журналы. А в городе-государстве Дубровнике на Адриатике, по слухам, функционировала, строго наблюдала за соблюдением гражданских прав Организация Объединенных Наций.

С одной стороны отсутствие идеологии представлялось несомненным благом. Никто не указывал Никите Ивановичу как жить, кого слушаться, кого считать другом, а кого недругом. С другой — вместе с идеологиями из жизни ушла фундаментальность, интелектуальная, так сказать, дисциплина, когда человек, не зная, знал, что суп едят ложкой, а спагетти вилкой, что за столом нельзя портить воздух, на кладбище — заниматься любовью, и уж совсем никуда не годится — хвастаться, что тебе, допустим, нравится убивать людей, есть человеческое мясо, а больше всего на свете ты ненавидишь читать. После Великой Антиглобалистской революции люди жили с чистого листа, как если бы не было ни Иисуса Христа, ни великих географических, научных и космических открытий, не было Гомера, Гете и Достоевского. В мире не ощущалось некоей единой воли, определяющей путь человечества, фонаря, освещающего этот самый путь.

Соответственно, отсутствовали они и в литературе. В ходу были самые невероятные сюжеты и образы, ибо ничто не сдерживало авторскую фантазию. Если в прежние времена литературу (естественно, с оговорками) можно было уподобить древу, тянущемуся ввысь, к Богу, то теперь — с беспорядочно рассыпавшимися по полю яркими, но ядовитыми цветами, на которые можно было смотреть, но чей аромат лучше было не вдыхать, не говоря уж о том, чтобы дарить эти цветы женщинам.

Вне общей для всех воли каждому была предоставлена возможность жить как ему вздумается, то есть абсолютная свобода. Поэтому где-то (по слухам в Гренландии и на Азорских островах) люди лопались от изобилия товаров и услуг, наслаждались Интернетом, бесконечно совершенствовали свой быт, а где-то (в Европе, в Африке) жили, как в эпоху великого переселения народов. Никита Иванович самолично наблюдал в Ирландии людей в шкурах и в рогатых с фонарями шлемах. Они заносили в пещеры (бывшие шахты) огромные камни.

В начале третьего тысячелетия Европа переживала настоящий автобусный бум. Во многих новых и новейших государствах не оказалось пригодных для больших самолетов взлетно-посадочных полос. Летать же на маленьких, или вертолетах было слишком дорогим удовольствием. Поезда ходили крайне нерегулярно, так как не было ясности — какие локомотивы и вагоны какому именно государству принадлежат. Наверняка, и Татростан и Железная Чехия желали иметь собственный железнодорожный парк. Заполучить локомотивы и вагоны можно было только национализировав находившиеся (в том числе и временно, в пути) на (через) их территорию составы. Это, естественно, не нравилось железнодорожным бригадам. Поезда в Европе постепенно превращались в экстерриториальные бронепоезда, эдакие перемещающиеся по рельсам государства в государствах со своими законами, знаменами и гербами, путешествовие на которых можно было уподобить рейду в тыл хитрого и коварного врага.

Передвижение на индивидуальном автотранспорте затрудняла неясная ситуация с высокооктановым бензином, цены на который то, подобно птицам, взлетали вверх, то, подобно же (подстреленным) птицам, падали вниз. А иногда качественный бензин вообще исчезал, АЗС заростали мхом и плющом, и тогда приходилось приобретать самодельный — зловонный, серо-желтый — у цыган, курдов, чеченцев и прочих, утративших Отечество людей, сидящих с емкостями у обочин. Эти люди, как гоблины, отыскивали под землей нефть или отработанный мазут, мгновенно налаживали их кустарную (вторичную) переработку. Отыскивали они, впрочем, не только нефть и отработанный мазут, но и забытые (припрятанные) цистерны и танкеры с бензином.

В начале тысячелетия мир сотрясали энергетические кризисы, и только ленивые не делали тогда тайных запасов. После эпидемий людей стало меньше, соответственно, сократилась и потребность в бензине. Да и многие из тех, кто припасал бензин, погибли от эпидемий. Так что, можно сказать, Европа как губка была пропитана бесхозным горючим.

Нечего и говорить, что от самодельного (а если не самодельного, то изрядно подвыветрившегося) бензина моторы моментально приходили в негодность. Вот почему использующие низкокачественный дизель с лужеными цилиндрами автобусы оказались вне конкуренции на европейском рынке перемещения в пространстве.

Некоторые господа, правда, предпочитали передвигаться верхом, что было весьма романтично и, вероятно, спортивно, но не очень быстро и комфортно. Гостиниц (постоялых дворов) с конюшнями и надлежащим запасом овса в Европе пока явно не хватало. Но это был перспективный, быстро развивающийся бизнес. Проскакав однажды из Праги в Брно, сбив в кровь задницу и сильно простудившись на сыром ветру, Никита Иванович решил, что этот способ передвижения для — молодых, каменнозадых, а еще, быть может, для кентавров, которых, по слухам уже вовсю клонировали где-то в Уругвае.

…Нечего было и думать соваться в кассу за билетом в обличье бомжа. Подразумевалось, что бомжи не должны были путешествовать, а если и должны, то исключительно пешком, чтобы их легко можно было догнать и (в случае необходимости) уничтожить. Никиту Ивановича наверняка препроводили бы в полицейский участок, где бы по полной программе — кто, что, откуда, а главное, где взял деньги на билет, как осмелился куда-то ехать? — допросили и обыскали.

Гуманных (не расстреливающих бомжей без суда и следствия, в отличие, скажем, от болгарских или македонских) чешских полицейских вполне мог заинтересовать (а мог и не заинтересовать) золотой медальон с непонятной надписью и причудливой конфигурации компьютерный ключ. Но вот «люгер» заинтересовал бы их совершенно точно, ибо вооруженный, то есть готовый постоять за себя бомж не просто оскорблял, но подрывал самые основы общественного устройства.