— Будь ты проклят! — выплюнула я. — Тарен!

Рука Адепта опустилась, намертво пригвоздив меня к полу Цитадели Стали. Кровь забрызгала невозмутимое лицо Сэтра. Лайн и Терновник легкими шагами прошли мимо меня, поднимая Рика, лица которого не было видно за кровавой пеленой. Братья не появлялись, вой терзал и впивался в мой мозг, вкручивался горящим сверлом, стоило мне попытаться их позвать, но терять было нечего — и я погрузилась в сумеречный мир, пытаясь почувствовать хоть что-то.

— Эйлос!

Сэтр встал и теперь смотрел на меня сверху вниз.

— Тарен!..

— Они тебя не услышат, — объяснил Адепт. — Я разорвал вашу связь и отпустил их обратно в тени.

Рот наполнился кровью с привкусом гари. Братья никогда не оставили бы меня умирать. Мои черные крылья, две разящие руки… Если я верила во что-то, так это в их верность. Братья не могли меня бросить.

— Тебе ничего не стоит умереть, Ра. Ты пришла сюда, готовая к смерти. Поэтому красота твоей гибели заключается не в том, чтобы немедленно отправить тебя к Серой Леди, а в том, чтобы сначала разрушить все, что для тебя важно. Тогда круг замкнется, образуя идеальную линию, и я поднимусь на новую Ступень, — продолжил Сэтр, вогнав по мечу мне в ноги и завершив распятие. — Только сначала я дотла сожгу Беар.

— Тарен… — шепнула я, но ответа не дождалась. — Братья отомстят за меня.

Он засмеялся, словно сказанное было глупейшей шуткой.

— Ты пешка, слепо следующая законам, придуманным людьми. Ведь Серые Боги были именно людьми, хотя и очень могущественными. Я хотел сделать даройо свободными, неподвластными презренным смертным. Это ты погубила Детей Лезвия, Ра. Это за тобой они пошли, когда выступили против меня, обрекая клан на гибель.

Сэтр склонился надо мной и тихо шепнул:

— Так что мы оба — предатели.

— Будь ты проклят…

Не сумев выдержать рвущей мозг боли, я начала проваливаться в забытье. Да может, так оно и лучше, подумалось мне в последний момент.

* * *

— Вставай.

Иди к Дэру, хотелось сказать мне, но язык не шевелился, а в пересохший рот словно насыпали горсть песка. Веки слиплись, глаза не открывались. Я закашлялась, отхаркивая грязь и кровавые сгустки, а потом согнулась, опершись на руки. Затем я удивилась — как мне это удалось? — глядя на свободные ладони, покрытые запекшейся кровью. Дышать стало намного легче.

— Вставай, — снова повторил незнакомый голос, и я подняла голову, но никого не увидела.

Место, в котором я оказалась, было мне незнакомо. Я мягко поднялась, ощущая, как легко двигаются ноги, не скованные никаким заклятьем; у меня ничего не болело, хотя выглядела я отвратительно. Особенно — разодранная полоса на груди и изуродованные ладони. Я инстинктивно потянулась к серпам, но пальцы наткнулись на пустые ножны.

— Иди вперед, — приказал невыразительный голос, источник которого я не обнаружила.

— Нет, — хрипло произнесла я, опять закашлявшись. — Эйлос…

В голове было непривычно пусто, братья молчали. Впрочем, они даже не молчали — я их совсем не чувствовала, не слышала, словно их никогда и не было. За прошедшие годы мы стали одним целым, и я никак не могла приспособиться к этой слепоте.

— На твоем месте я бы ухватился за что угодно, лишь бы выжить, — продолжил голос.

— Ты не на моем месте, — буркнула я и начала осматривать зал, в котором оказалась.

Темно-зеленый свет просачивался сквозь узкие окна далеко вверху. Было похоже, что я попала в старую кладовую, в которую бросали все, что только можно, или в палатку кукольника из тех, что развлекали жителей Беара нелепыми представлениями. В углу стояли несколько музыкантов, которые начали играть, стоило мне их заметить. Трагическая и рваная музыка, голоса женщин, чьи глаза смотрели мимо меня. Обращаться к ним я не стала — они ничем не отличались от кукол, брошенных тут же рядом, а звучали, как может звучать пустой горшок. Небольшой хор выпевал названия символов Алфавита, то шепотом, передавая слова друг другу, то уходя далеко вверх — так, что голоса бились о потолок, приобретая множество призвуков.

— Путь.

— Равновесие.

— Служение.

Все это выглядело жутковато. Я сплюнула густую кровавую слюну на пыльный пол, покрытый бархатистыми дорожками, вытершимися от старости. Бесцветные лица музыкантов были покрыты слоем пыли, как и все здесь. Цепочка чьих-то следов вела по темно-зеленому ковру, словно бы покрытому плесенью, к небольшой покореженной двери. Повсюду валялись старые игральные доски, сломанные стулья, рулоны тканей и мотки ниток. Я чихнула, снова закашлявшись, и одним прыжком оказалась у двери. Музыканты продолжали свою нервную песню, и мне захотелось их убить.

— Не вздумай, — пригрозил голос. — Я собирал их веками.

— Кто ты?

— Иди вперед.

Проклятье. Дверь распахнулась, выпуская меня в неожиданно громадный зал с серебристыми колоннами. В чей бы замок я ни попала, у него был хороший вкус — черное и белое, словно игральная доска, никаких излишеств, строгость, которую я так любила. Здесь было темновато, но меня это не пугало, к тому же зал освещался чередой факелов. Очень не хватало оружия. Отсутствие серпов сердило, а, кроме того, напомнило о пережитом унижении. Я подпрыгнула, разминаясь, и прыжками, отталкиваясь руками от пола и переворачиваясь, преодолела половину зала. Никого не было. Ничего не болело. Пол тоже был покрыт пылью, как в странной кладовой, из которой все еще доносились звуки музыки.

— Месть.

— Вечность.

— Гордость.

— Заткнитесь, — негромко сказала я, и голос вплелся в звуки хора, словно так и было задумано.

Я прошлась колесом еще чуть-чуть, чувствуя каждую мышцу. Если не считать хора, было очень тихо, и от этого попеременный шепот и пение казались еще более мрачными.

— Смерть, — пропел хор.

— Долго мне еще слушать эту дрянь? — я села на холодный пол, уставившись куда-то вверх. — Кощунство — заставлять безмозглых кукол петь символы Алфавита.

— В тебе слишком много гордости и непокорности, их нужно искоренять, — сказал голос, принадлежащий бледному мальчику, который без особых эффектов появился у одной из колонн. — Хотя надо отметить, это по-своему красиво.

Я не стала возражать. Хор замолк. Мальчик был чем-то недоволен и обладал внешностью, свойственной последним отпрыскам великих родов. Глаза глубоко сидели во впадинах черепа, обтянутого очень белой кожей; они были обведены черным, как у правителей древности или продающих свое тело мужчин. Размеры и запустение гигантского зала подчеркивали его одиночество.

— Кто ты такой?

— Я Ариох, — просто сообщил мальчик, сев на пол напротив меня и небрежно теребя в руке черную пешку.