После каждого удара шпицрутен менялся на новый. Чтобы матросы не били преступников слабо, за спинами их ходили ефрейторы, которые отмечали мелом, кто тихо ударил и, когда команда возвращалась в казармы, то осматривали шинели, и у кого оказывался крест, то такому милостивцу всыпалась по усмотрению начальства горячая порция лазанов. Крики, стоны гоняемых сквозь строй заглушались грохотом барабанов. Нельзя было смотреть без содрогания, как кусками отрывалось мясо от костей».

Впрочем, иногда власть все же сменяла гнев на милость. Однако делалось это порой весьма странно. К примеру, вскоре после восшествия на престол император Петр Третий объявил: «Солдат и матросов и других нижних чинов, кои за преступления наказываются на теле, не штрафовать отныне бесчестными наказаниями, как-то, батожьеями и кошками, но токмо шпагою или трость. Его И. В. уверен, что милосердие Его И. В. возбудит паче благодарность и благонравие, а не умножит отнюдь предерзостей…»

Честно говоря, я не усматриваю особого отличия для матроса, чем его будут лупить, батогом или тростью, а потому глубоко сомневаюсь, что императорское нововведение способствовало развитию у благодарных матросов некоего особого благонравия. Петр Третий, как известно, процарствовал немного, и на престол вступила его жена Екатерина. Флотские начальники, не сговариваясь, сразу же отложили в сторону ценимые ими шпаги и трости и снова взялись за привычные батоги и кошки. Все, как обычно, вернулось на круги своя…

Весьма жестко спрашивали в российском флоте за воровство. Особенно за воровство у своих же товарищей. Из протокола заседания адмиралтейств-коллегии от 1741 года: «По рапорту из главной кронштадтской конторы над портом и по приложенному при том следственному делу с подписанной сентенциею, содержащемуся под арестом морской артиллерии профосу, за учиненную им кражу 2 рубах, тако ж и за прежние неоднократные кражи хотя и по точным артикулам и положено ему учинить смертную казнь – повесить, но точию он еще 42 лет и прежние кражи чинены им не на великие суммы и с пьянства, и того ради подписанной казни не чинить, а учинить ему политическую смерть, бить кнутом и вырезав ноздри, сослать в каторжную работу вечно, понеже летами еще молод».

Из воспоминаний Фаддея Булгарина: «В Кронштадте было тогда учреждение страшное, но любопытное для философа, для наблюдателя человечества – это каторжный двор. Тогда не было арестантских рот, и преступников ссылали или на сибирские казенные заводы и в рудники, или на каторжные дворы, находившиеся в некоторых крепостях империи, особенно приморских, для употребления в тяжелых работах в гаванях или при крепостных постройках. Кронштадтский каторжный двор, как я уже сказал, был деревянный. Это было обширное четырехугольное здание в одно жилье, окнами на двор, с галереей вокруг, на которую выходили двери в так называемые палаты. Для входа и выхода были одни только ворота. В оконечности здания при воротах была караульня, две комнаты для караульного офицера и небольшая комнатка для писаря. Караул содержал Кронштадтский гарнизонный полк и высылал ежедневно полроты. У ворот и кругом по галерее, равно как и снаружи, по углам здания расставлены были часовые, а кроме того, часть караула отряжалась в конвой для сопровождения заключенных на работу в гавань и для наблюдения за ними во время работы. Все заключенные, высылаемые на работу, были закованы в кандалы, не по два вместе, как во Франции, но поодиночке. Некоторые старики и отличившиеся хорошим поведением были без кандалов, но те уже не выходили за пределы каторжного двора. Служба караульного и дежурного офицеров была тяжелая, беспокойная и чрезвычайно ответственная. Надлежало по требованию высылать заключенных на работу, осматривать их, поверять, потом принимать возвращавшихся с работы, наблюдать за порядком, тишиною и занятиями арестантов. Для внутреннего управления был особый комиссар с помощниками и канцелярией. Вообще на каторжном дворе господствовали примерный порядок и строгая субординация, и с заключенными обходились человеколюбиво. Милосердие и сострадательность – главные и блистательные черты русского характера. Народная поговорка: «Лежачего не бьют», глубоко начертана в русском сердце. В Сибири ссыльных не называют иначе, как несчастные, и само это наименование уже вызывает из сердца сострадание. В Кронштадте заключенных также называли несчастными, и их охотно снабжали подаянием, когда они проходили по улицам на работу. В то время, когда в гавани не имели нужды в большом числе рабочих, позволялось частным людям брать с каторжного двора работников. Их употребляли обыкновенно для очистки домов, для передвигания тяжестей при постройках и для возделывания земли в огородах. Цена за работу назначаема была комиссаром, а деньги поступали в артель. Заключенные получали хорошую пищу, русские щи и кашу, пили хороший квас и одеты были сообразно климату и временам года. Едва ли в тех государствах, в которых много пишут и толкуют о филантропии, заключенные содержатся лучше, как содержались в Кронштадте. Впоследствии я имел случай видеть каторжные дворы (bagnes) во Франции, но они гораздо хуже бывшего кронштадтского каторжного двора.

Однако ж заключенные в Кронштадте были не овечки! У дежурного офицера был один формулярный список заключенных с кратким указанием, за что каждый наказан и заключен, а у комиссара был другой, пространный формулярный список с подробным объяснением преступлений каждого, то есть перечнем из приговора уголовного суда. Страшно было заглянуть в этот второй формулярный список! Все же в ряду этих преступлений не было таких, которые обнаруживают крайнюю степень душевного разврата, утонченность злодеяния.

…На кронштадтском каторжном дворе не было ни одного преступника, получившего какое-нибудь школьное образование. Почти все они были из черного, грубого народа. Заметил я сверх того, что большая часть преступников, почти все, были или круглые сироты, или дети бедных мещан (вероятно, развратных). Из двухсот пятидесяти человек едва десять человек знали грамоту!

…Нарочно для этого познакомился я с комиссаром, и как в то время дозволялось навещать караульных офицеров, то я всегда пользовался случаем, когда знакомый мне офицер был в карауле на каторжном дворе. Заключенные были смирны, молчаливы и боязливы, когда с ними обходились серьезно; но когда от них требовали разговорчивости и ответов на вопросы, когда ободряли рюмкой водки и обещали денежное награждение за откровенность, тогда они охотно выказывали свою прежнюю удаль. Стакан водки пробуждал зверские инстинкты. Лицо, обезображенное отметкой палача в знак исключения злодея из человеческого общества, принимало страшное выражение при воспоминании о прежней вольной жизни. В рассказах этих несчастных вырывались слова и выражения, приводившие в содрогание слушателя!»

Разумеется, любая каторга – это все же несколько милосерднее, чем удавка на шею, и в этом можно отметить отсутствие излишней кровожадности у российского адмиралитета. Однако вечная каторга с выдиранием ноздрей за две украденные рубахи, это, согласитесь, хотя и поучительно для остальных, но все же весьма сурово для виновного.

В целом, что и говорить, наказывали на флоте с куда большей изощренностью, чем награждали. Что ж, кнут зачастую был для флотского начальства привычнее пряника…