— Не проникнет. А если проникнет, то долго кашлять будет. Там мичман Овчинников сидит.

Мослаков провел рукой по голове. Волосы были заскорузлые от крови, то ли от своей, то ли от чужой — не понять. Разогретый солнцем воздух сделался вязким, противным, будто прокисший вазелин. Было нечем дышать.

Капитан-лейтенант неожиданно услышал, как у него хрипят легкие, а в горле даже что-то шкворчит, вызывая в висках жжение, руки подрагивают.

— Ишков, достань мне из оружейного ящика пару рожков, — попросил он.

Ишкову нельзя было оставаться со своей раной наедине — боль задавит его, потому капитан-лейтенант и дергал матроса.

Имелся у них в ходовой рубке такой ящик — оружейный. В основном с запасом патронов. В других местах схоронки тоже имелись, чтобы не бегать каждый раз к командиру и не получать у него под расписку «маслят».

Ишков часто-часто закивал, покосился на плечо, залепленное резиновым тампоном, в глазах у него тяжелой медленной тенью прополз страх — Ишков боялся крови, — продолжая морщиться, он потянулся к ящику, установленному под штурвалом.

Мослаков следил за ним — ему важно было, чтобы Ишков одолел свою боль, одолел онемение и страх. Если он сейчас не сделает этого, то навсегда останется нерешительным, трусоватым человеком. Капитан-лейтенант одобрительно кивнул, усмехнулся: он словно бы увидел в Ишкове самого себя — молодого, неотесанного, жалкого, перехватил рожок, протянутый ему матросом, еще раз одобрительно кивнул.

— Еще один рожок, будь добр, — попросил он Ишкова, снова выглянул из рубки. — Одного рожка мало.

Ну и где же, в какой сторонке затаился Никитин? Никаких признаков того, что он присутствует на «семьсот одиннадцатом». А ведь Никитин этот сторожевик знает хорошо — не хуже, чем иная кухарка свою кухню и обеденный стол. Как же его выкурить?

Чумазые «дагестанцы» по-прежнему упрямо шли в кильватере сторожевика, безнадежно стремясь догнать «семьсот одиннадцатый». Мослаков вздохнул и пожевал губами: крови хотят «дагестанцы», крови.

— Ладно, будет вам кровь, — пробормотал он и бесшумной тенью выскользнул из рубки.

Хоть и не защищает рубка от жары, а все-таки спасительную тень дает, дышится в рубке легче. На открытом пространстве солнце сжигает все живое. У Мослакова в ушах возник звон, воздух перед глазами сделался жидким, поплыл в сторону Мослаков присел, огляделся. Чисто. И тихо. Только мюрид лежит неподалеку, пухнет на жаре. Ну, где ты, Никитин? Мослаков вновь глянул в одну сторону, потом в другую. Корабль был пуст. Ни своих, ни чужих. Словно жизнь на нем замерла. Лишь было слышно, как глубоко внизу, в железном нутре, размеренно стучит клапанами дизель. Мослаков осторожно, по-кошачьи бесшумно стал пробираться на корму. Он кожей своей, кончиками пальцев, волосами ощущал: Никитин где-то рядом.

Под ноги попала испачканная мазутом тряпка, Мослаков подскользнулся на ней и чуть не растянулся на палубе. Замер, перевел дыхание. Пот скатывался со лба и шеи на грудь, ноздри щипало. Через несколько секунд Мослаков двинулся дальше. От напряжения у него даже звон в ушах утих, обратился в легкое сипение, звука дизеля не стало слышно, пот по щекам побежал сильнее.

Ну, где же ты, бывший друг Никитин, где ты спрятался, подонок? А?

Удивительная штука — жизнь человеческая. Еще вчера они с Пашкой Никитиным были закадычными дружками, все были готовы делить пополам, а сегодня они с Пашкой — враги. Даже в страшном сне такое не приснится.

Солнце сделалось совсем беспощадным, рвало кожу, давило на череп, норовило приподнять черепную коробку вместе с волосами, пот заливал глаза. Совсем рядом плескалось безмятежное прозрачное море, манило к себе. В другую пору Мослаков кинулся бы в него, смыл бы с себя всю налипь, но неведомо, наступит эта другая пора или нет, по лютости нынешнего времени, скорее всего, не наступит. Слишком уж человек сделался безжалостен к человеку… Иногда бывает так тревожно, так плохо, что хоть скули по-собачьи, но приходится сжиматься в кулак, стискивать зубы из последних сил, чтобы взять себя в руки, и хорошо бывает, если это удается… Но в один прекрасный момент сил может не хватить…

Тревожно было и сейчас. Он продвинулся вперед еще на несколько метров, вновь замер, обратившись в слух.

Послышался далекий, задавленный расстоянием хлопок. С одного из «дагестанцев» в воздух поднялась красная ракета и, словно ударившись обо что-то, о невидимый потолок, рассыпалась на мелкие брызги.

Следом поднялась вторая ракета. «Дагестанцы» о чем-то предупреждали катера.

— Сигнальте, сигнальте, — едва слышно пробормотал Мослаков, — скоро от катеров один пух с заклепками останется… От вас останется то же самое.

На катере, прилепившемся к левому борту сторожевика, что-то гулко ухнуло, вверх взметнулся столб вонючего сизого дыма, белыми чайками полетели слизанные взрывом бумаги. Несколько листков перепорхнули через борт «семьсот одиннадцатого» и шлепнулись к ногам Мослакова. Он потянулся рукой к бумаге, которая лежала ближе к нему, поднял, глянул.

Это была газета. Половина текста на азербайджанском языке, половина — на русском. Место издания — город Баку.

Интересно, как же газета попала из Баку на бандитский катер? Мослаков неожиданно вздрогнул — с газетного листа закантованный в траурную рамку на него смотрел знакомый человек. До боли, до слез знакомый.

— Г-господи! — неверяще прошептал Мослаков.

Это был Магомед Измайлов, старый бакинский кореш, с которым они в уютных задымленных подвалах выпили столько вина! Мослаков опустил глаза чуть ниже, прочитал: «В автомобильной аварии во время исполнения служебных обязанностей погиб…» Дыхание у Мослакова сперло, в груди тоскливо заныло. Но это было еще не все. Газета не отпускала его, она словно хотела преподнести что-то еще, такое же неприятное, как и извещение о гибели Магомеда Измайлова. Мослаков скользнул глазами по строчкам газетного набора.

Так оно и есть.

Внизу блеклой типографской краской были напечатаны две траурные рамки, в них помещен короткий текст. Мослаков, еще не читая текста, понял, что написано в этих траурных обводках. Лицо у него дернулось. Хоть и догадался он, что за фамилии помещены в рамки, а верить в это не хотел. Не мог. Это же — его друзья — Санечка Зейналов и Алик Самшиев. Мослаков вяло зашевелил губами. Так и есть: Александр Зейналов и Альберт Самшиев. Лицо у Мослакова снова дернулось, он, почувствовав это, прижал к щеке ладонь.

Мослаков свернул газету, засунул ее под ремень. Газета эта могла быть только у Никитина, больше ни у кого. Мослаков потряс головой, сбивая с себя пот, услышал, как в горле у него что-то захлюпало, заныло тоненько. Это что же выходит? В Азербайджане начали расправляться с теми, кто сочувствует русским? Или хотя бы был знаком с ними? Интересно, Зейналов и Самшиев тоже погибли в автомобильной аварии? Тоже «во время исполнения служебных обязанностей»?

Но не могли, никак не могли его друзья умереть разом, едва ли не в один день: Алик — пятнадцатого июня, а Санечка — шестнадцатого. И Магомед погиб шестнадцатого. Значит, их убили. И Никитин узнал об этом раньше, чем он.