Сноп искр взметнулся к ночному небу перед глазами Смаргла. Грохот обвала смешался с треском огня и криками людей, что сбежались на пожар,

Кузница догорала, поднимаясь в ночи столбом огня и подсвеченного алым, словно подкрашенного кровью, дыма. Вблизи нее невозможно было дышать от жара, головешки и уголья с громким треском разлетались в стороны.

Собрав силы, Смаргл подтянул к себе детей. Только сейчас, в свете костра, уничтожившего их братьев, он с суеверным страхом увидел, что все трое спасенных разного возраста — семи, четырех лет и девяти месяцев. У каждого в огне только что погиб брат-близнец. И Смаргл прижал их к себе, чувствуя еще большую боль от того, что не может облегчить им этого горя.

Алые, золотые и янтарные языки пламени, слагаясь в причудливый узор, исполняя завораживающе прекрасный танец, бликами отражались в глазах Ящера. Задремавшего зверя разбудила людская суета внизу. Проползши по гребню крепостной стены, он увидел пламя и замер, не сводя с него глаз.

Исполинский костер поднимался ввысь, и что-то величественное было в нем, что-то, чему нельзя мешать, как нельзя мешать гореть погребальному костру, даже если на нем уходит к небесам твой лучший друг или брат. Ящер чувствовал колдовские силы, вызвавшие огонь, и испытывал трепет и тревогу. Но новое, незнакомое чувство пробудилось в нем, когда он почуял там, возле огня, Перуна и понял, что огонь — дело его рук.

А потом он увидел старого друга там, среди мечущихся людей. Кто-то спешил растащить обгорелые остатки кузни, кто-то просто стоял и смотрел, кто-то плакал и молился, кто-то ждал, что огонь перекинется на стоявшую ближе всех Девичью башню, но все люди, не сговариваясь, отступали от Перуна, когда он, сгорбившись и закрыв лицо руками, пошатываясь, уходил прочь. От него шарахались, как от прокаженного. В удивлении коснувшись разума друга, Ящер понял, что Перун зажег этот огонь не просто так — только что в огне погибли дети, и Перун это знал. Сейчас он, почти ничего не видя от боли и слез, направлялся к Ящеру. Его смятенное сознание было полностью открыто для старого зверя. Тот без труда восстановил все события и попятился от друга, понимая, что новое чувство, овладевшее Перуном — это ужас. Ужас от свершенного преступления.

Перун отчаянно звал его — без слов. Его крики колоколами звенели в мозгу Ящера и таяли, не находя ответа. Огромный зверь наглухо закрылся от бывшего друга и уже отвернулся, чтобы улететь. Он раскинул крылья, готовый взмыть в ночное небо, но замер, не веря себе.

Чей-то новый голос, незнакомый и странно дрожащий, словно от усталости или страха, проник в его разум:

«Что ты делаешь, Ящер?»

«Я не могу больше здесь оставаться, — ответил зверь. — Я возвращаюсь домой!»

Он глухо взревел и щелкнул хвостом, едва не сбив Перуна — тот уже поднимался на стену.

«Не бросай его, Ящер, — неожиданно попросил голос. — Ради всех остальных — не бросай! Он сам не ведал, что творил! Настанет время, и он все поймет, но в тот день с ним должен быть по-настоящему сильный и мудрый друг, который поможет ему пройти очищение! Не бросай его, Ящер!»

Голос затих, и зверь так и не смог понять, кому он принадлежал, мужчине или женщине.

Он обернулся, не складывая крыльев. Перун уже поднялся на стену и смотрел на него снизу вверх. Лицо его было залито слезами, но в глазах горело фанатичное упорство — такой огонь пылает в глазах того, кому в жизни не осталось ничего, кроме мести. Но Перун выдержал испытующий взгляд Ящера и, поняв, в чем тот его обвиняет, не отвел взгляда.

— Куда направляемся? — как можно равнодушнее поинтересовался Ящер.

— В Пекло, — выдохнул Перун. Он уже привычно потянулся к его затылку, но зверь вскинулся, расправляя крылья.

— Нет, — строго ответил он, — отныне ты будешь сидеть только на моем загривке!

Он удивился, что обычно вспыльчивый Перун не стал спорить.

У Дивы затекла спина от долгого стояния у окна, но тревога за сыновей не давала ей покоя и позволяла забыть об усталости и боли. До рези в глазах она смотрела вниз. Отсюда ей не было видно самой кузни, но она видела, как мимо ее башни прошел Перун — оба раза он был с детьми. Женщина не могла разглядеть Стривера и терялась в догадках — где же он?

Она не поверила усталым глазам, когда в темное вечернее небо вдруг стал подниматься дым.

— О нет! — прошептала Дива, подавшись вперед. — Он не мог этого сделать! Не мог!

Но клубы дыма густели на глазах, поднимаясь все выше и выше. Снизу он был подсвечен розовым и золотым, и скоро женщина разобрала в тишине характерное потрескивание — голос огня, торопливо пожирающего сухое дерево и дранку.

— Нет! — закричала Дива, покачнувшись.

Огонь взметнулся ввысь, на миг показавшись узнице, и она завизжала от ужаса и боли, закрывая себе рот руками. Ей показалось, что она слышит крики своих детей.

Ноги ее подкосились, и Дива упала с лавки. Тут же, не чувствуя ничего, она вскочила и бросилась было к окну, но неожиданная боль сковала ее тело, заставляя согнуться пополам. Превозмогая ее, женщина все же добралась до окна, выглянула только для того, чтобы убедиться с содроганием и ужасом, что пожар ей не померещился. Пламя уже можно было увидеть и отсюда. С веселым и зловещим треском оно пожирало остатки кузни. Сбежавшиеся люди смотрели, бессильно разводя руками — спасать было нечего.

— Нет! — закричала Дива так громко, что кое-кто услышал ее крик — одно или два бледных лица обернулись на башню-темницу. — Нет! Выпустите меня!

Крик перешел в низкий вопль, и Дива осела на пол. Ребенок мягко повернулся во чреве, толкнул мать с неожиданной силой, и женщина забилась на полу в родовых схватках.

Она ничего не видела и не понимала происходящего, крича и извиваясь на каменных плитах пола как безумная. Боль сводила Диву с ума, а потеря сыновей делала ее еще невыносимее. Почти потерявшая рассудок женщина сама не помнила, как все случилось, и вздрогнула, пробуждаясь от мрака беспамятства, когда после очередного приступа боли вдруг наступила тишина и покой.

Тело ниже пояса не двигалось. Последним усилием Дива на руках подтянулась вперед, вслепую шаря по полу в кровавом месиве, и дрожащие пальцы ее наткнулись на теплый скользкий комочек.

Мать подняла его, прижимая к себе. Почувствовав ее прикосновение, новорожденный зашевелился, кашляя и хрипя. Торопясь, она дрожащими, неверными руками очистила личико ребенка, и он тут же захныкал — не так, как кричат дети, приветствуя новый мир, а жалобно и тихо.

Встать и сделать все необходимое у Дивы не было сил, а потому она наклонилась над новорожденным и зубами впилась в пуповину.

Когда привлеченные ее стонами и криками охранники подняли тревогу и при сбежавшихся людях разбили топорами дверь, Дива без памяти лежала на полу в луже крови. Подле нее попискивала и сучила ножками новорожденная девочка.