Улучив момент, граф Зичи намекнул Игнатьеву, что Болгария — прекрасная партия для того, кто сможет по достоинству оценить её женские прелести. При этом он так плотоядно облизнул губы, точно русский посол, имевший неосторожность остаться с ним наедине, и был этой самой чертовски обольстительной Болгарией.

— Наше от нас не уйдёт, — сказал ему тогда Николай Павлович, думая о том, что после победы над Австрией в 1866 году и полного разгрома Франции, закончившегося пленением Наполеона III, Парижской Коммуной и установлением республиканской формы правления, Пруссия, словно гигантский магнит, стала центром притяжения мелких германских государств, превращаясь в новую империю. Кто помогал Бисмарку объединять и укреплять Германию? Агенты доносили: Ротшильд. Он познакомил Бисмарка с финансовым тузом Берлина банкиром Гершкой Блейхрёдером и дело закрутилось. Мощная Германия была создана в противовес России, благодаря капиталам Уайт-холла и своекорыстной политики Англии. Им нужна была сила, способная крушить и потрясать своих соседей. Немецкий кайзер Вильгельм I целиком полагался на Бисмарка, не вмешиваясь в государственные дела. Русская разведка изучала письма Бисмарка к Блейхрёдеру с завидной регулярностью и знала многое из их секретных планов. Кто накачивает экономику Германии деньгами? Ротшильд. Где сумутятся революционеры? В Цюрихе. А куда они едут за деньгами? В Лондон.

Баланс политических сил в Европе резко изменился. Немцы поставили под ружьё один миллион двести тысяч человек. Громаднейшее войско! Будучи уверенным, что никаких войн в Европе в течение трёх-четырёх лет больше не будет, Игнатьев письменно посоветовал военному министру Дмитрию Алексеевичу Милютину воспользоваться европейским миром и провести должные преобразования в армии с таким расчётом, чтобы Россия была в состоянии выставить против агрессора не менее двух миллионов хорошо обученных солдат. Для страны, численность населения которой составляет восемьдесят миллионов жителей, эта цифра не могла показаться чрезмерной.

В схватке за преобладание на Балканском полуострове участвовали многие, но лишь четыре державы претендовали на успех, выдвинув свои посольства, как штурмовые полки, в первые ряды воюющих сторон. Вот почему британский, французский и австрийский послы держались при встречах, как верховные главнокомандующие, а посланник русского царя и вовсе выглядел фельдмаршалом, когда появлялся на посольских вечерах в своем генерал-лейтенантском мундире с множеством первостепенных орденов. Ещё встревали греки, играя на противоречиях послов, но с ними, в общем-то, особо не считались.

Греческое посольство напоминало собой бедное войско, сплошь состоящее из волонтёров, которым вручили винтовки, но забыли выдать сапоги. Поэтому их злобные наскоки на то или иное войско по отдельности или на все, вместе взятые, казались не столько опасными, сколько смешными, хотя, конечно же, никто не растягивал рот до ушей — блюли приличия.

— Они бы лучше анекдоты нам рассказывали, — снисходительно поплёвывали в сторону греческого бивака британцы, бросая камни сразу же в два огорода: в русский, где на их взгляд, головотяпство цвело пышным цветом, и французский, на котором, кроме унылого пугала, загаженного птицами, давно ничего не росло.

Русские гвардейцы — советники, секретари и драгоманы — кряхтя и чертыхаясь, собирали эти камни и строили из них редуты по всем правилам фортификационного искусства.

За торжественным обедом господа послы, умело соревнуясь в краснобайстве, привычно старались перещеголять друг друга в восхвалении султана, расписывая его достоинства, о которых принято судить с чувством самой благородной зависти. Игнатьев тоже не скупился на елей.

— Дипломатия немыслима без ясного осознания нравственной цели, именуемой издревле миротворчеством. Пусть злодейство не будет искоренено или примерно наказано, но добродетель среди нас, — он широко обвёл рукой коллег, сидевших за одним столом с двумя восточными владыками, — должна почувствовать себя персоной grata.

— А что такое нравственность в политике? — развращённый дипломатическими дрязгами, выкрикнул первый секретарь австрийского посольства, чьё худощавое лицо было украшено большим орлиным носом.

— Мало кому из политиков удаётся мыслить честно.

— Нравственность проистекает из понятия добра, — коротко сказал Николай Павлович, искренне считая, что лучше недоговорить, чем заболтать существенную мысль.

Трудно сказать почему, но первый секретарь австрийского посольства, сегодня, как никогда часто просил слова, обрадовано вскакивал, когда ему его давали, говорил быстро, помогая себе взмахами руки, словно нахлёстывал норовистую лошадь, поднимался на мысках штиблет и, высказав в очередной раз своё отвращение к идее панславизма, внезапно умолкал с таким видом, точно его оппоненту не оставалось ничего лучшего, как осознать себя глупцом, полным невеждой, пустомелей — в вопросах мировой политики, насквозь пронизанной идеей гуманизма.

А в кулуарах не смолкали пересуды. Чрезвычайная лёгкость, с какой русский посол приобретал всё новых и новых союзников — вот и персидский шах уже ему благоволит! — вызывала ревность у коллег. Подкупленные ими журналисты постоянно возводили на него напраслину, обвиняя в откровенной лжи и подстрекательстве к войне. Коллеги не могли простить своему доайену умение с достоинством парировать удары, направленные против русской дипломатии, а недруги шептались по углам, что он напоминает собой слепня, мешающего падишаху видеть истинное положение вещей. Они втихомолку интриговали против него и действовали сообща, стараясь обмануть его в вопросах политики своих правительств, что вызывало у Игнатьева беззлобную усмешку.

— Сколько бы продажные газетчики ни шельмовали меня и ни трепали моё имя, им не удастся сделать то, о чём они мечтают: ослабить нашу твёрдую позицию в Стамбуле, — говорил он старшему советнику Нелидову и драгоману Ону, старавшимся держаться вместе на обеде. — Когда нашего покойного государя Николая I окрестили «жандармом Европы» за то, что он подавил венгерское восстание и не дал империи Габсбургов пойти по рукам, а главное, упрочил закачавшийся было трон молодого Франца-Иосифа, это было ничем иным, как признанием мирового могущества России. Кто бы что ни говорил, а «жандарм Европы» это титул, а никакое не прозвище. Да. Если хотите, священная миссия поддерживать порядок в христианском мире. Николай Павлович прекрасно понимал, что, как бы Англия и Франция, а вкупе с ними Австро-Венгрия, не чтили своих самодержцев, они всё-таки ещё больше чтут общепринятые, антироссийские взгляды, что, при известных обстоятельствах, может окончательно вывести из терпения государя императора. Игнатьев был уже достаточно умелым, зрелым дипломатом, чтобы не попадаться на уловки своих вероломных «друзей» и увлекаться перебранкой с оппонентами. Уважая своё звание посланника, великодушно прощал интриганам то, что их самих могло бы уязвить и довести до бешенства. Великодушие — в традиции российской дипломатии. Без великодушия дипломатии нет. Есть одна разнузданная злоба.

Генри Эллиоту, которого ужасно раздражала потрясающая популярность его русского коллеги, ничего не оставалось, как начать обхаживать Николая Павловича. Игнатьев внёс существенные изменения в текст Турецко-Персидского соглашения, и посланник её величества королевы Англии, переживая состояние униженности, сам развозил его редакцию по министерским кабинетам Порты, содействуя принятию оной.