Игнатьев был расстроен, лёг довольно поздно и не успел закрыть глаза — тревога! Снова начался пожар. На этот раз поджог был явный. В двух шагах от посольского дома горела пустая торговая лавка. Позже выяснилось, что застрахована она была на девятьсот лир.

Квартиры и посольство отстояли.

Ровно через две недели, двадцать первого марта, в воскресенье заложили Русский госпиталь, чтоб лишний раз не обращаться к англичанам или же французам. Заложили и церковь св. Николая при нём.

Церемония прошла отлично. На месте работ наши матросы разбили палатку, в которой архимандрит Смарагд освятил воду и камни. Чиновники посольства вместе с морскими офицерами яхты «Ливадия», идущей в Голландию за государем и бросившей якорь на рейде Царьграда, составили церковный хор и пели лучше всяких певчих.

Вот что значит истинная радость, благостная слитность душ и голосов, пронизанных глубокой православной верой!

Тогда же Николай Павлович получил мидовское предписание соблюдать величайшую осторожность и не вмешиваться в ссору между Черногорией и Турцией. Но Игнатьев всё-таки вмешался.

— Если бы я вовремя всё не уладил, да следовал бы горчаковским указаниям, мы уже не знали бы куда деваться, — приучал старшего советника Нелидова к своей разумно-независимой политике Николай Павлович. — Так как борьба между турками и черногорцами, в союзе последних с албанцами и сербами, была бы неизбежна. А война здесь не нужна ни в коей мере. В итоге, и Абдул-Азис, и черногорский князь Николай от всей души благодарили меня за столь удачное посредничество.

Александр Иванович, имевший большой лоб и вздёрнутый ноздрястый нос, который придавал ему вид кузнеца или торговца сеном, разгладил свои пышные усы и промолчал. Человек прекрасно образованный, честолюбивый, скрытный, как говорится, себе на уме, он был очень толковым сотрудником и, отличаясь изрядным усердием, вскоре стал правой рукой Игнатьева.

Нелидов держал в своей памяти сотни, если не тысячи, мидовских постановлений, уложений, циркуляров, без которых разобраться иной раз в круговороте политических коллизий и дипломатических тонкостей было просто невозможно. А ещё он прекрасно составлял отчёты — в духе стремоуховских наказов и горчаковских требований. Принадлежавший к роду дипломатов Нелидовых, Александр Иванович наследственно мечтал о должности посла, хотя бы в той же Турции… со временем.

Вечером у Игнатьева был греческий патриарх Иоаким II, а третьего дня Анфим — экзарх болгарский. Николай Павлович с обоими находился в приятельских отношениях, лавируя и радуясь тому, что это пока удаётся.

Вскоре посольство переехало на дачу.

— В этом году лета нет, — зябко кутаясь в платок, произнесла Екатерина Леонидовна, глядя на тёмные низкие тучи, поливавшие землю дождём. — Придётся топить печи.

— Совсем, как в Петербурге, — стоя рядом с нею у окна, вздохнул Игнатьев.

— Это всё твоё влияние! — в шутку сказала жена. — Даже погода в Турции переменилась.

Игнатьев засмеялся.

— Зимой не намёрзнешься, летом не нагреешься. Но я согласен на холодную погоду, лишь бы Константинополь стал нашим. По крайности, турецкие проливы.

— Я видела, вернулся Церетелев? — Переменив тему разговора, Екатерина Леонидовна присела на диван и взяла в руки роман графа Толстого «Князь Серебряный». — Он передал твоё письмо царю?

— Да, передал, — сказал Игнатьев, созерцая мрачные воды Босфора с покачивающимся у пристани посольским катером и уныло-мокрую, почти пустую, набережную, стоя на которой, прямо напротив посольских ворот, переминались с ноги на ногу двое турецких полицейских, нахохлившихся, словно воробьи на ветках. — Государь окончательно убедился в дряхлости Бруннова.

— Это ведь из-за него граф Киселёв когда-то распекал тебя в Париже? — неспешно раскрывая книгу, поинтересовалась жена и вопросительно взглянула на Игнатьева.

— Из-за него. Вернее, из-за дружбы с ним, — сказал Николай Павлович. — А теперь канцлер понял — наконец-то! — что Филипп Иванович на ходу спит, себя от старости не помнит, и послал на его место князя Орлова.

— А тебе он что предложит? Может быть, Париж? — с тайной надеждой оказаться в высшем свете французской столицы, осведомилась Екатерина Леонидовна, когда Игнатьев заговорил об очередной перетасовке послов.

— Меня эта замена вполне удовлетворит, — ответил он после короткого раздумья, — ибо по семейным и климатическим соображениям предпочитаю проживать во Франции, чем киснуть в лондонском тумане.

— Ты говорил, что Эллиот так и не уехал в отпуск?

— Нет, остался здесь, будь он неладен! Опять шельмует против нас.

— А разве он нам страшен? — подняла глаза Екатерина Леонидовна, словно не могла никак усвоить трудную для неё мысль. — Ты говорил, Абдул-Азис преисполнен самых добрых намерений в отношении России?

— Посмотрим, удастся ли ему осуществить их, — пощипывая ус, сказал Игнатьев, для которого ничего не было нежнее и упоительнее ласкового взора его Кати. Он был чрезмерно благодарен ей за этот взгляд, напоминавший всякий раз, что он любим и неизменно любит сам. — Проливы нам нужны, как воздух. Почву я взрыхлил, зерно посеял. Будем надеяться на урожай. — Он прошёлся по их небольшой, но вполне уютной комнате, и сообщил о том, что местные газеты пестрят большими заголовками: «РУССКИЕ ПРИВЕЛИ МИЛАНА В ЦАРЬГРАД!». «ТУРЦИЯ УМРЁТ БЕЗ КОНСТИТУЦИИ!» «ЧЕГО ХОЧЕТ ГЕНЕРАЛ ИГНАТЬЕВ?»

— И чего же ты хочешь? — чтобы не строить никаких предположений наедине с собой, полюбопытствовала Екатерина Леонидовна, озвучив свой вопрос и позабыв на время о раскрытой книге.

— Хочу, чтоб Эллиот не мутил воду, якшаясь с «младотурками», да чтоб греки на Афоне успокоились.

— Выживают наших иноков?

— Стараются их напугать и, окончательно пригнув, поработить. Александр Николаевич Муравьёв, бывший всегда приверженцем греков, точно так же, как Леонтьев, сильно на них озлобился и в письме, которое он мне прислал с Афона, прозывает их не православными монахами, а «дервишами эллинизма».

— Весьма метко и, должно быть, справедливо.

— Да уж, куда справедливей! — с чувством произнёс Николай Павлович, откликнувшись на реплику жены. — Архимандрит Макарий (Сушкин) из монастыря святого Пантелеймона, прилетел сюда судиться. Взывает к разуму и сердцу патриарха. Я его поддерживаю, как могу. По целым дням вожусь с афонским делом. — Он тяжело вздохнул и горестно признался: — Когда ближе всмотришься в монастырские козни и страсти — жалкое составляется мнение о монашествующем человечестве!

Когда погода несколько установилась, перестали лить дожди, и выглянуло солнце, Игнатьев съездил на Афон, взяв себе в спутники германского посла Карла Вертера и американца Джорджа Бокера, которые пришли в восторг от благочинности монашеских богослужений и всего уклада жизни на Святой Горе.