– Прошу письменно подтвердить данные распоряжения! – выкрикнул офицер. – Причем сегодня же!

– Сегодня? Поздновато уже. Пожалуй, завтра. Раньше Клуге все равно не появится. Если вообще появится! А пока хайль Гитлер, господа!

– Чтоб тебя! – прошипел офицер. – Эти ребята все больше наглеют! Пропади оно пропадом, это гестапо! Думают, раз они любого немца могут посадить, то им все дозволено. Но я офицер, кадровый офицер…

– Да, вот еще что… – Эшерих снова заглянул в дверь. – У этого Клуге, наверно, есть тут какие-нибудь бумаги, письма, личные вещи?

– Спросите у мастера! У него есть ключ от шкафчика Клуге…

– Отлично, – сказал Эшерих, садясь на стул. – Вот вы и спросите у мастера, господин обер-лейтенант! И не сочтите за труд, поживее, ладно?

Секунду они смотрели друг на друга. Глаза насмешливого, бесцветного Эшериха и потемневшие от злости глаза обер-лейтенанта вступили в поединок. Потом офицер щелкнул каблуками и торопливо покинул помещение, чтобы получить нужную справку.

– Забавный тип! – сказал Эшерих партийному чиновнику, который вдруг принялся сосредоточенно рыться в столе. – Желает, чтобы гестапо пропадом пропало. Хотел бы я знать, долго ли вы просидите без нас в этих креслах. В конце концов, все государство – это гестапо. Без нас все рухнет – и пропадом пропадете вы все!

Комиссар Эшерих и оба его агента с Алекса очень бы удивились, узнав, коротышка Энно Клуге совершенно не подозревал, что за ним следят. С той минуты, когда ассистент Шрёдер окончательно выпустил его на свободу, его обуревала одна-единственная мысль: скорее прочь отсюда, к Хете!

Энно спешил по улицам, не видя людей, не замечая, кто с ним рядом и кто позади. И вверх голову не задирал, только думал: скорее к Хете!

Он спустился в метро. Сел в поезд и таким манером на сей раз улизнул от комиссара Эшериха, его соглядатаев с Алекса и всего гестапо.

Энно Клуге решил сперва съездить к Лотте за своими вещами. Он явится к Хете прямо с чемоданом и тогда сразу поймет, любит ли она его по-настоящему, а сам докажет ей, что намерен покончить с прежней жизнью.

Так вот и получилось, что в толкотне и плохом освещении в метро агенты потеряли его из виду. Он ведь был всего-навсего невзрачной тенью, этот плюгавый Энно! Но если бы он сразу пошел к Хете – от Алекса до Кёнигстор можно добраться пешком, садиться на метро незачем, – они бы его не потеряли, и маленький зоомагазин стал бы для них отправной точкой для продолжения слежки.

С Лоттой ему подфартило. Ее не было дома, и он поспешно сложил свои скудные пожитки в чемоданчик. Даже удержался от соблазна перерыть ее добро, поискать что-нибудь «навынос», – нет, на сей раз будет иначе. Не как когда он снимал тесную гостиничную каморку, нет, на сей раз он вправду начнет новую жизнь – если Хета примет его.

Чем ближе к магазину, тем медленнее он шел. Все чаще ставил чемоданчик наземь, а ведь ноша не тяжелая. Все чаще утирал пот со лба, хотя жары не было и в помине.

В конце концов он очутился у магазина, заглянул внутрь сквозь блестящие прутья птичьих клеток: да, Хета за работой. Аккурат обслуживает покупателей, их там человека четыре-пять. Энно стал в очередь и гордо, но все же с трепетом душевным наблюдал, как сноровисто она отпускает клиентов, как вежливо с ними разговаривает:

– Индийского проса в продаже больше нет, сударыня. Сами посудите, ведь Индия относится к Британской империи. Но болгарское пока что есть, да оно, вообще-то, куда лучше. – Продолжая обслуживать покупательницу, она добавила: – Ах, господин Энно, как мило, что вы хотите немножко мне помочь. Чемоданчик лучше поставить в комнате. Потом принесите, будьте добры, из подвала песок для птиц. А еще песок для кошек. И муравьиные яйца…

Выполняя эти и множество других поручений, он думал: она сразу меня углядела, и чемодан мой тоже сразу заметила. А что велела поставить его в комнате, вообще-то добрый знак. Хотя сперва наверняка задаст уйму вопросов, ведь она ужас до чего дотошная. Ну да я уж что-нибудь наплету.

И этот без малого пятидесятилетний мужчина, этот старый дармоед, бездельник и бабник молился, как школьник: Господи Боже мой, сделай так, чтобы мне повезло, еще разок повезло! Я вправду хочу начать новую жизнь, сделай только, чтобы Хета меня приняла!

Так он просил-умолял. И все же в глубине души ему хотелось, чтобы она еще не скоро закрыла магазин, чтобы еще нескоро дело дошло до подробных расспросов и его признания, ведь в чем-то ему придется перед Хетой сознаться, само собой. Как иначе объяснить ей, почему он пришел с вещичками, да вдобавок весьма скудными! Ведь всегда изображал перед ней важную персону.

И неожиданно все-таки настала пора. Дверь магазина давно заперли, еще полтора часа ушло на то, чтобы снабдить всех его обитателей свежей водой и кормом и навести порядок. Теперь они сидели друг против друга за круглым журнальным столиком, поужинали, немножко поболтали, старательно и опасливо избегая главной темы, и вдруг эта расплывшаяся, отцветшая женщина подняла голову и спросила:

– Ну, Хансик? Что случилось? Что с тобой?

Едва она по-матерински озабоченным тоном произнесла эти слова, как у Энно из глаз брызнули слезы, сперва закапали, а потом ручьем потекли по его худому, бесцветному лицу, отчего нос словно бы заострился.

– Ах, Хета, не могу я больше! – простонал он. – Дела как сажа бела! Меня допрашивали в гестапо…

Громко всхлипнув, он уткнулся лицом в ее пышную материнскую грудь.

Услышав его ответ, госпожа Хета Хеберле вскинула голову, в глазах ее появился жесткий блеск, шея напряглась, и она едва ли не поспешно спросила:

– Чего же они от тебя хотели?

Своим признанием Энно Клуге попал в яблочко. Поведай он любую другую историю из тех, какими мог бы апеллировать к ее состраданию или к ее любви, не получилось бы так удачно, как сейчас, при упоминании одного-единственного слова – гестапо. Ведь вдова Хета Хеберле терпеть не могла разгильдяйства и никогда бы не приняла в свой дом паршивого дармоеда и бездельника, никогда бы не заключила его в свои материнские объятия. Но слово «гестапо» отворило ему все двери ее нежного сердца; тому, кого преследует гестапо, ее сострадание и помощь заведомо обеспечены.

Дело в том, что ее первого мужа, мелкого коммунистического функционера, гестапо еще в 1934 году упекло в концлагерь, и она знать ничего о нем не знала, пока не получила посылку с его рваными, грязными пожитками. Сверху лежало свидетельство о смерти, выданное загсом II, Ораниенбург, причина смерти: воспаление легких. Однако позднее она узнала от заключенных, выпущенных на свободу, что именно в Ораниенбурге и соседнем концлагере Заксенхаузен понималось под воспалением легких.

И вот теперь она вновь обнимает мужчину, к которому испытывает симпатию уже просто по причине его робкой, привязчивой, нуждающейся в любви натуры, и вновь его преследует гестапо.