– Себастьен чуть было не стал врачом, – проговорил Виктор.

* * *

Но судьба Себастьена была предопределена задолго до того, как тот так и не стал эскулапом. Он был пропитан театром с самого рождения, сцена заменила ему землю под ногами и глубоко проросла корнями в его сознании. Даже если бы он захотел навсегда покинуть театр, то просто не смог бы: тот стал столь же неотъемлемой частью его организма, как желудок или селезенка.

Первые воспоминания Себастьена были нечетки, как любые образы из раннего детства, – отдельные картинки, наполненные неестественными, сочными красками, череда лиц и гул голосов из далекого прошлого. Какие из этих образов – реальность, а какие – выдумка, замененная более поздними воспоминаниями?

Вот над ним склоняются женщины: их много, их лица ярко накрашены, его окружает хоровод улыбок. Должно быть, они были раскрасневшимися, вспотевшими и усталыми после долгого спектакля, но этого Себастьен не помнит. Для него подруги матери по кордебалету всегда виделись если не сонмом богинь, то прекрасными нимфами. Позже остались только запахи: сирень, фиалка, тяжелый мускат вперемешку с едким дымом сигарет, пот разгоряченных женских тел. Но самым сильным запахом духов, навсегда оставшимся в памяти Себастьена, был ландыш. Его мать обожала их, она пропахла ландышем насквозь, ее пальцы источали аромат ландыша, и даже от пальто и шляпы исходил едва уловимый весенний аромат, который согревал холодными зимними днями. Уже спустя много лет Себастьен случайно увидел точно такой же флакон духов у одного старьевщика. Им, устаревшим, довоенным, не нашлось места в новой эпохе. Дешевый, чрезмерно насыщенный аромат ударил в ноздри и приятными воспоминаниями разлился по телу. Это был запах навсегда ушедшего прошлого, которое хотелось сохранить и законсервировать в памяти именно таким, каким оно виделось в раннем детстве…

Говорили, что Мари Деруссо родила сына прямо за кулисами, в раздевалке кордебалета театра Буфф. Разумеется, это было не так. Он появился на свет в комнате на окраине Парижа, а повитухой была соседка; Мари потом еще долго вспоминала, что та потребовала с нее десять франков – недельную плату за жилье. Впрочем, практически сразу после родов, как только Мари смогла вернуться на сцену, Себастьен переселился в театр. Здесь было куда веселее, чем в мрачной полуподвальной комнате с сырым, затхлым воздухом. Его окружили любовью и теплом подруги Мари, и даже те, кто ее на дух не переносил, не могли устоять перед очаровательным голубоглазым малышом, который забавно улыбался и тянул к ним пухлые ручки. Его первыми игрушками стали сломанные дирижерские палочки и бутафорская корона, а чуть позже весь мир закулисья превратился для мальчика в большую комнату для игр.

Еще говорили, что отцом ребенка является балетмейстер, мсье Роже. Впрочем, эта версия быстро сменилась другой, и отцом стали считать дирижера, несмотря на то что тот давно разменял шестой десяток. Мари не опровергала слухов, лишь стыдливо улыбалась и отводила взгляд. Отца ребенка она едва ли помнила, да и важно ли было, кто он? Но кордебалет не был монастырем капуцинок, и подобные разговоры быстро стихли, сменившись новыми: о солистке и ее спонсорах, об удачном замужестве девицы Карин Ришар, которая и месяца не протанцевала в первом ряду, а уже нашла себе какого-то богатого муженька.

– Он только мой, – говорила Мари о сыне, но это было не совсем так.

Себастьен был ребенком всего театра, и именно театр занимался его воспитанием. Фрагменты разговоров взрослых, случайно услышанные за кулисами, повлияли на его мировоззрение, но куда более глубокий след в его душе оставило то, что он видел на сцене. Настоящие чувства, вера, любовь, преданность, ложь, обман, предательство и коварство – с ними мальчик встретился раньше, чем с букварем. Он узнал, что ради любви можно умереть – а потом воскреснуть вновь, ведь сцена творит чудеса. Что в молчаливом танце порою можно выразить больше, чем в длинном монологе. И что самой прекрасной на сцене всегда остается мама.

Она стояла так далеко от края сцены, что ее едва ли можно было разглядеть среди других балерин, зато кулисы были совсем рядом. Едва научившись ходить, Себастьен часто заглядывал за пыльную портьеру, чтобы посмотреть, как танцует мама. Она стояла так близко к нему, что можно было дотронуться, но малыш знал, что на сцену нельзя выходить просто так: на него будут ругаться и кричать, и они останутся без денег. Так уже случилось однажды, в самый первый раз, когда он увидел Мари в оперетте «Вероник». Ей сказали, что в театре не место детям, что ее выгонят на улицу, если такое еще хоть раз повторится, что своего жалованья за эту неделю она не получит…

С тех пор ему не разрешалось даже подходить к занавесу, но этот запрет мальчик регулярно нарушал. Он знал, что его мама там, и что он должен хотя бы одним глазком увидеть ее напряженную спину и вытянутую шею. Уже по этой шее Себастьен мог определить, в каком настроении Мари выйдет после спектакля: усталая или опустошенная, радостная или рассерженная, – и в зависимости от этого либо бежал ей навстречу, либо прятался в костюмерной в ворохе пропахших нафталином костюмов.

Последнее случалось тем чаще, чем старше становилась Мари Деруссо. Двадцатилетней девочкой она пришла сюда, окрыленная надеждой, но с тех пор так и не продвинулась дальше последнего ряда кордебалета. В двадцать пять она была уже не так молода и восторженна, а в тридцать думала только о том, как бы удержаться хоть на этом месте. Хореограф все чаще делал ей замечания, режиссер ругал за опоздания, а сцена не вызывала ничего, кроме тоскливого уныния.

Даже спустя много лет Себастьен не мог понять, как не увидел тогда постоянной маминой тоски, ее пристрастия к дешевому вину, ее частых слез, которые она скрывала под толстым слоем пудры и туши. То, что они жили в постоянной бедности, и вовсе его не смущало: он часто оставался ночевать в театре и считал своим домом его, а не ту сырую комнатенку, за которую Мари отдавала половину жалованья.

Не замечал он происходящих изменений еще и потому, что, чем взрослее становился, тем больше погружался в мир театра. Уже в пять лет Себастьен выходил на сцену – на сей раз с разрешения режиссера – и играл свои маленькие роли: пажа, крестьянского мальчика или, может быть, принца. У него были прелестные костюмы и любовь всей труппы. Мамины подруги целовали его в нежные щеки, оставляя следы красной помады, угощали сластями, одевали, как куклу, и любили.

Разумеется, свое будущее он связывал только с театром. В школе он тосковал на уроках и мечтал вырваться из серых стен со строгими учителями и скучными одноклассниками, чтобы окунуться в мир красоты и страстей, который ждал его каждый вечер. Иногда он даже прогуливал уроки, если хотел остаться на репетиции и посмотреть на зарождение маленького чуда. А еще чудом было то, что знания давались ему без особых усилий: французский, арифметика, история легко откладывались в его голове. Домашнюю работу мальчик делал сидя на полу в костюмерной и спрятавшись от мира за пышными юбками опереточных героинь. Впрочем, обычно домашним заданиям он предпочитал более интересные занятия.

– Ты очень умный, – говорила Мари Деруссо, когда Себастьен рассказывал ей заученный урок о реформах Людовика IX. – Ты должен получить нормальную профессию, а не гнить в театре, как я.