– А ваша средневековая арабская поэзия? – вдруг выпалил доктор Легг, словно не выдержав.

Тут он в конец смутился, но всё-таки произнёс, хоть и сковано:

– О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых

Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах.

И блеском этих глаз, больших, как у степных коров, –

Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.*

Капитан и «прекрасная госпожа»-мистер Трелони удивлённо посмотрели на доктора. Платон запнулся, а потом перевёл слова доктора, который покраснел и опустил глаза. Один только Иусуф ибн Хамдис не заметил всеобщего замешательства. Он, почему-то, наоборот, словно загорелся изнутри и сказал даже с воодушевлением:

– Ах, друзья мои, какие любовные газели я писал в юности, подражая аль-Мутанабби!

И тут он неожиданно стал что-то ритмично проговаривать нараспев. Платон, помолчав немного, медленно стал переводить:

– В разлуке давно мы…

Из глаз моих слёзы рекою текут…

Я ночи не сплю, умирая…

Когда мы расстались – я с сердцем простился…

И вот я один, без надежд и без сердца…

И длится тоска.

Присутствующие молчали, поражённые.

– Трудно сказать, кто из вас больший поэт: наш достопочтенный хозяин или принц Мугаффаль. Перевести стихи на другой язык – это значит написать их заново, – провозгласил капитан.

Выслушав перевод слов капитана, Ибн Хамдис опять заговорил с пылом, раздражённо махнув танцовщице рукой, прогоняя её прочь вместе с музыкантами:

– Вот, что я сделаю!.. Я воспою свою любовь к умершей Ясмин в стихах!

– Очень достойное проявление вашего горя, уважаемый Ибн Хамдис, – сказал капитан.

– И необычайно сложное… Воистину это подвиг любви, – добавил доктор Легг.

И даже закутанная фигура «прекрасной госпожи» склонила голову, словно выражая своё восхищение перед решением хозяина дома.

С этого дня Ибн Хамдис стал писать стихи. Он выходил из своих покоев только к трапезе, но он выходил теперь трезвый, с лихорадочно горящими глазами – чувствовалось, что он был упоён.

Успокоенные джентльмены пару раз посетили город, который поразил их низкими домами без окон, сложенными на сухую из плитного камня, невысокой, квадратной в плане мечетью, стоящей у неширокой реки, и обилием зелени. В городе имелось много мелких колодцев, наполненных неплохой, чуть солоноватой водой, и много садов, перемежающихся финиковыми пальмами. Всё это орошалось речной водой посредством черпальных колёс, которые приводились в движение животными или рабами. Была весна, и узкие улочки Атара заросли травой, и в этой траве, прямо на улицах, паслись козы, верблюды и овцы.

Бонтондо и матросы весело проводили целые дни в городе, возвращались они поздно. Но когда как-то раз Ибн Хамдис попросил Бонтондо погадать ему снова, тот с большим достоинством ответил, что после того, как он, Бонтондо, предсказал ему, Иусуфу ибн Хамдису, такие несчастья, он, Бонтондо, оставил искусство гадания на кофейной гуще и больше не вернётся к этому занятию впредь… Никогда-никогда…

И все вздохнули с облегчением и успокоились, было, как вдруг…

Как вдруг на закате третьего дня пребывания наших героев под гостеприимным кровом Ибн Хамдиса, у ворот этого крова раздался грозный стук. Выбежавшие за ворота слуги вернулись назад с посланником от самого адрарского эмира.

Посланник провозгласил:

– Эмир Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулук, да продлит Аллах к нему навсегда свою милость, спрашивает у принца Мугаффаля Абул-л-Фараха: «Не отдохнул ли уже принц с дороги и не посетит ли он дворец эмира завтра пополудни?»

От себя же посланник, прежде чем удалился, бросил коротко:

– Это приказ!

Капитан увидел, что Платон посерел лицом.

****

Увидев замешательство гостей, Ибн Хамдис величественно поднял левую бровь и произнёс:

– Если вам надо бежать, друзья мои, то мои самые быстроногие верблюды к вашим услугам.

Доктор Легг и капитан быстро переглянулись, потом вопросительно посмотрели на Платона.

– Нет, – сказал Платон. – Я и сам хотел встречи с эмиром…

– Тогда тебе нельзя являться к нему без подношения, – быстро сказал хозяин. – Только вот я не знаю, что придётся нашему эмиру по сердцу.

Платон перевёл их диалог, и все замолчали в раздумьях, а Платон вновь заговорил, а потом вновь перевёл на английский свои слова:

– Эмир Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулук собирает коллекцию предметов из слоновой кости…

Хозяин, нисколько не удивившись посвященности гостя в такие подробности, воскликнул:

– Тогда у меня для него есть прекрасное подношение – кинжал испаханской работы, очень старинный, достойный самих царей… Он из тех вещей, что легки по весу, но тяжелы по цене. Сейчас я его принесу…

И хозяин вышел из сада.

– А может нам лучше уехать? – спросил капитан у Платона.

– Мы не сможем, – ответил Платон. – Мы и дня не проедем по эмирату без разрешения эмира.

– А тебе не опасно являться к эмиру? – спросил доктор Легг. – Кажется, он тебя знает…

Платон ничего не ответил. Наступило тягостное молчание. Вскоре пришёл Ибн Хамдис с кинжалом, который действительно был великолепен по любым меркам.

– Да будут благословенны твои дни, – сказал Платон хозяину. – Скажи, сколько ты хочешь за этот прекрасный кинжал?..

– Этот кинжал не продаётся, – ответил Ибн Хамдис, и его глаза залучились от доброй улыбки. – Он только дарится от одного достойного человека к другому. И этот кинжал – твой, достопочтенный Абу-л-Фарах.

Джентльмены поблагодарили великодушного хозяина и ушли в свои покои. И в покоях капитан крикнул Платону:

– Тебе нельзя туда идти одному! Это может быть опасно!..

– Мне нельзя туда идти ни с кем – это может быть опасно вдвойне, – туманно ответил Платон и улыбнулся, опять из гордого принца превратившись в мальчишку, большого и чёрного.

Капитан зло фыркнул.

– Господа, господа, я предлагаю что-нибудь придумать, – сказал примирительно доктор Легг.

– Нечего придумывать! – воскликнул мистер Трелони. – Надо живо брать у хозяина его быстроногих верблюдов… Это будет не первый город, из которого мы бежали…

Капитан нахмурился, открыл было рот, потом закрыл и отвернулся, резко повернувшись на каблуках. Все остальное время он был молчалив, а перед сном ни с кем не простился.

На следующее утро Платон стал готовиться к визиту во дворец, а перед уходом сказал капитану, мистеру Трелони и доктору Леггу, которые обречённо смотрели на него: