Бальмонт по ночам ходил по улицам, ругал французов кошонами, выискивал розетку, чтобы ее сорвать, бывал бит – и друзья отыскивали его по всем участкам. Теперь он в сумасшедшем доме – и показывает посетителям дерево, в котором сидит и поет желтый ангел. Тепло, идет дождик, кот Николай спит у меня на кушетке, уткнув лицо в хвост, жуя что-то〈,〉 во сне шевеля серебристым усом.

Вышло нынче неинтересное какое-то письмо, но я очень люблю тебя, мое существо милое, бесценное, душенька моя. I would like you to come in just now. Просрочу визу.

Душка моя, пришел Достакиан, так что кончаю.

Люблю тебя.

В.

Париж, рю де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Любовь моя,

с русским вечером ничего не выйдет, так что сам выйду отсюда 26-го вечером или 27-го утром, – извещу заранее (хотелось бы по некоторым маленьким и тепленьким соображениям встречного свойства приехать днем!). Душой затеи был Рабинович, оказавшийся наглым шарлатаном. Он деловито крутил что-то, всем руководил, созывал дам, назначил дамский чай у Кянджунцевых – на который ни он, ни дамы, кроме личных двух знакомых Иры, – не явились. Когда ему позвонили, ссылался на флюс и на путаницу в голове. Еще имел наглость позвонить мне и, ни словом не обмолвившись о своем хамстве, пригласить к себе. Я любезно отказался. Я, главное, чувствовал, что он шарлатан, – и отговаривал Кянджунцевых. Глупо.

Зато приготовления к французскому вечеру идут вовсю. Прилагаю билет. Вчера целое après-midi возился с адресами, дайными мне в Бельгии. С Софой говорил по телефону (условился о встрече) и предложил ей билет, но она сказала: «Видишь ли, я еще не знаю, дело в том, что я очень простужена (?), а кроме того, мой директор —» Вечером, зайдя домой, чтобы переодеться и ехать к Кянджунцевым обедать (рождение Елизаветы Самойловны, которой привез гвоздик), нашел записку – с отпечатком переданного по телефону волнения – что, мол, belle-soeur просила срочно позвонить по очень важному делу. Я звонил, ее не оказалось, я оставил номер Кянд., куда она мне и позвонила, чтобы сказать, чтобы я не вмешивался в историю с некой Ратнер, которую за долги Софа собирается «сажать в тюрьму» и которая намерена «обратиться ко мне, чтобы на нее воздействовать». Все это страшно неинтересно, но так очаровательно характерно, что принужден описать.

Лонг мне сегодня пишет, что мое намерение еще раз просмотреть рукопись «is very wise». О некоторых других пунктах в его письме посоветуюсь с Люсей, с которым в три часа сегодня встречаюсь. Не забудь: адрес Heath’a! (я перечел все твои письма, моя любовь, потому что мне казалось, что ты мне его уже посылала, – но нет).

Тут прямо какой-то парад-аллэ моих бывших пассий: звонила Катерина Берлин, с которой завтра увижусь на обеде у Lэона. Третьего дня вечером (после того как я с трудом отделался от милейшего, добрейшего, но несколько навязчивого Достакьяна, – уведя его наконец, – … – и приведя его обратно к себе, так как он сопровождал меня во все те лавки, в которые я заходил, – и даже в лифт в неведомом доме, куда я с отчаяния вошел, чтобы подняться к несуществующему знакомому, которого пришлось спешно отменить, когда Дастакиан, сияя сквозь золотые очки, поднялся вместе со мной) звонил Бунин, приглашая на обед – вместе с Алд. и Зайц. для чествования Кюфферлэ, но я уклонился – и очень рад, что уклонился.

О моя душка, я скоро увижу тебя и моего самого маленького, которому покажи вот это; знаешь, я уже с трудом воображаю его, потому что слишком многого требую от воображения, которое таких больших процентов не дает, а от меньших сам отказываюсь, так что, например, воспроизвести мальчика моего на внутреннем бархате века – как делаю успешно с тобой – не могу

Хозяйство у Ильюши ведется неважно – стараюсь поменьше пользоваться им, ибо всякий meal – неурочный и случайный плод сборной фантазии – и сбирающейся-то случайно, – так что скромнейший обед кажется вдохновенной импровизацией. Сегодня дождь – вся сетка на чугунной решетке соседнего сада в одинаковых перлах дождя, и где-то очень звучно и взволнованно митингуют воробьи. Сегодня буду у Ходасевича, а вечером у Кокошкиной. Завтра – Фиренс. Я плохо спал после шампанского у Кянджун., болят брови. Старику сейчас напишу – это идея, правда? Он думал, что «Совр. зап.» (которые, кстати, на днях выходят) или пни заинтересуются его мемуарами, – я поговорил об этом с Ильюшей, но, кажется, зря. Надобно будет хорошенько переписать французского «Пильграма» для бельгийского короля, – эта глуповатая затея мне нравится – газонная травка традиции, – все-таки по ней хорошо ходится, как хаживалось Шекспирам, и Горациям, и Пушкиным.

Я тебя очень много и очень нежно целую, моя душка. Анюте скажи, чтобы она мне написала! Соскучился по нашему быту. А маленькому не знаю, что сказать, – душенька мой, сейчас он возвращается с прогулки, – вырос небось, как и брюшко Элли. Милая моя радость.

В.

Париж – Берлин, Несторштрассе, 22

Му darling, счастлив что мальчоночек здоров, а то почему-то мысли о нем были у меня с многоточиями какого-то волнения. Жизнь моей немецкой визы – этого лишая на разрушающейся стене паспорта, – длится до мая – если к тому времени он совсем не рухнет, – я его подклеил, – после того, как в министерстве меня спросили with pained surprise (ибо он раздвоился): «C’est avec ça que vous voyagez?» Пересылаю тебе два письма – американское, очень важное, так как, по словам знатоков, это издательство хорошее, щедрое; матвеевское же предложение – курьез, на которое следовало бы ответить так: «К сожалению, никак не подходит. Кстати, каких это „знакомых“ вы имеете в виду?» (или, может быть, действительно: направить к ним Матусевича? Подумай об этом). Мне кажется, что надобно немедленно (письмо McBride’a от 10-XII!) послать в Америку экземпляр «Отчаяния» с берлинским моим адресом на нем, – сделай это, душка моя!

Наборщик Аристархов говорил Кокошкиным о «Камере обскуре» (которую он набирал – и держал их в курсе ее развития): «Сначала была такая веселенькая история, – кто бы мог ожидать…» (и при этом качал головой). У Кокошкиных я встретил читательниц замечательных, вот для кого стоит писать. Третьего дня пил кофе с Люсей (я его угощал) и кое-что обсуждали. Потом был у Ходасевича, который лежал больной на оттоманке, странно похорошевший, – смахивающий, пожалуй (оттого ли, что я видел его в новом ракурсе), на индейского вождя, – темные, плоские волосы и худоба; но и другое сходство щекатнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрепанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что-то старомодное – и старомодное обернулось Пушкиным, – я ему приставил бакенбарды – и право же, он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на майского жука или кассир – на цифру). Был он очень в ударе и поил меня своим играющим ядом. Вчера завтракал у Кянджунцевых, потом поехал в Лувр на лекцию моего милейшего Фиренса, с которым нынче обедаю. Гулял с Ириной по Тюлери, потом поехал к Лэону, где обедал с тетей Ниной. Гиршман еще очень красива, но младшая (сравнительно), Екатерина, – ужасно постарела. Лэон мне подарил (поскольку я мог понять) несколько книг |оусе’а с его надписями и предложил после обеда поехать к нему, но окружил этот визит такими фиксенфаксами и предупреждениями, что я в конце концов отказался, сославшись на недосуг (и никчемность такой встречи. С Прустом Джойс встретился только один раз, случайно; Пруст и он оказались в таксомоторе, окно которого первый закрывал, а второй отворял, – едва не поссорились). Вообще, было довольно нудно.