– Хорошо. – Краснов кивнул. – Я согласен. Я оставлю своего шофера и сам поведу машину.

На том и порешили.

Михаил Николаевич удивленно смотрел на дочь, которая никогда прежде не проявляла такой решительности, но спорить с ней не стал. Во-первых, он невольно поддался ее энергии, впервые в жизни подчинился дочери; во‐вторых, его примирило с ее требованием то, что дело можно было решить практически без посторонних.

Все трое незаметно вышли на улицу, сели в машину Краснова и отправились за город.

В пути они не проронили ни слова. Краснов сосредоточился на дороге, Михаил Николаевич мрачно молчал, тяжело переживая то, что утратил контроль даже над собственной семьей, Людмила перебирала в памяти события последних дней и думала, что ждет их в загородном доме. В конце концов усталость, накопившаяся за бесконечный сегодняшний день, взяла свое, и она задремала.

Проснувшись, она осознала, что машина стоит перед железными воротами загородного дома.

Краснов посигналил.

Несколько минут ничего не происходило, но наконец сбоку от ворот приоткрылась калитка, из нее выглянул мрачный пузатый мужик с красной одутловатой физиономией и маленькими злобными глазками.

– Кто такие? – прохрипел он, вглядываясь в темноту. – Чего сигналите? Вот я вам сейчас посигналю!

– Я – хозяин этого дома! – проговорил Михаил Николаевич, выглянув в окно машины и вложив в свой голос весь начальственный авторитет, весь навык командования людьми, наработанный за долгие годы. – Открывай немедленно ворота!

– Не велено никого впускать… – отозвался сторож, однако уверенности в его голосе поубавилось.

– Я сказал – открывай! – рявкнул Соловьев тем голосом, от которого в былые времена бледнели бывалые директора овощных баз и мясокомбинатов.

Сторож проворчал что-то неразборчивое, но ворота с ревматическим скрипом открылись.

Машина въехала во двор и остановилась возле крыльца.

Людмила вышла первой, за ней последовал Краснов, последним, тяжело дыша и потирая грудь, выбрался Михаил Николаевич.

Сторож стоял рядом с крыльцом, мрачно поглядывая на прибывших.

– Ты – Кондрат? – спросила Людмила.

– Ну, допустим, Кондрат… – Сторож взглянул на нее исподлобья. Под этим взглядом девушка почувствовала себя неуютно.

– Что здесь творится? – проговорил Соловьев, гневно раздувая ноздри. Его взгляд, казалось, мог испепелить сторожа.

– Ничего… ничего такого… – бормотал тот, переступая с ноги на ногу. Грозный голос и начальственный вид Михаила Николаевича явно лишал его уверенности.

Вдруг из дома донесся приглушенный крик.

– Ничего, говоришь? – грозно воскликнул Соловьев и поднялся на крыльцо.

– Не надо, не ходите… – Сторож попытался остановить его, но Михаил Николаевич отшвырнул пузатого мужчину с дороги, как щепку, и ворвался в дом. Людмила вошла следом, Краснов, на мгновение замешкавшись, тоже проследовал в холл.

И вдруг сторож догнал его и ударил кулаком по голове.

Краснов охнул и упал на пол.

Михаил Николаевич резко остановился, развернулся всем телом и прошипел, глядя на Кондрата:

– Ты что, совсем сдурел?

– Зря вы так… – пробормотал сторож, отступая. – Это дело семейное, посторонний человек здесь ни к чему. Вы меня потом еще благодарить будете…

Людмила склонилась над Красновым.

Тот дышал, пульс отчетливо прослушивался.

– Да жив, жив! – подал голос Кондрат. – Я его не очень сильно приложил, через полчаса очухается!

Из глубины дома снова донесся крик, полный боли и ужаса.

– Это там! – Людмила показала отцу на неплотно прикрытую дверь в глубине холла.

За этой дверью была лестница в подвальный этаж.

Людмила первой сбежала вниз, Михаил Николаевич едва поспевал за ней. Они оказались возле массивной двери, из-за которой пробивалась узкая полоска света.

Людмила остановилась в нерешительности, переглянулась с отцом. Что бы ни ждало их за этой дверью, обратного пути у них уже не будет, они не смогут жить дальше, делая вид, что ничего не происходит.

Из-за двери снова раздался крик.

Людмила отбросила всякие сомнения и распахнула дверь.

То, что она увидела, показалось ей сценой из малобюджетного фильма ужасов.

Перед ней был просторный, ярко освещенный подвал. Ближе к двери стояло несколько кресел, кожаный диван и низкий стол, на котором лежали какие-то блестящие металлические предметы. Но не это в первую очередь приковывало к себе взгляд.

Возле противоположной стены стояла массивная металлическая крестовина в форме буквы X, и к перекладинам этой крестовины за руки и за ноги была привязана обнаженная женщина. Все ее тело было покрыто ссадинами, кровоточащими рубцами и багровыми кровоподтеками, лицо опухло, один глаз заплыл, из разбитого рта стекала на подбородок струйка крови.

А перед ней, перед этой избитой, истерзанной женщиной стоял голый по пояс мужчина в кожаных штанах, с плеткой в руке. Он поднял плетку для нового удара.

Женщина увидела Людмилу своим здоровым глазом, ее разбитые губы шевельнулись, и она едва слышно проговорила:

– Спаси…

И это движение губ не прошло незамеченным: мужчина с плеткой обернулся, увидел вошедших…

И Людмила наконец разглядела его.

То есть она и до этой секунды умом понимала, кто это, но сознание не хотело примириться с очевидным.

Это был Глеб, брат.

Но это лицо было лицом незнакомого, чужого, страшного человека.

Да и человека ли вообще?

В лице Глеба не было ничего человеческого, это была звериная морда, яростный оскал хищного зверя, у которого пытаются отобрать его добычу, законную добычу, которую он уже начал терзать, вкус крови которой почувствовал. Руки Глеба по самые локти были перемазаны кровью, чужой кровью, и даже лицо его было в крови.

– Какого черта вы здесь делаете? – прорычал Глеб и шагнул навстречу отцу и сестре.

– Глеб, что здесь происходит?! – воскликнул Михаил Николаевич, изумленно оглядывая подвал.

– А ты как думаешь? – осклабился Глеб. – На что это, по-твоему, похоже? На урок музыки? На занятия фитнесом?

Михаил Николаевич замолчал, потрясенный. Его подбородок трясся, зрачки расширились, лицо побледнело. Людмила подумала, что отцу плохо, но эта мысль тут же отошла на периферию сознания, отступила перед более насущной: Глеб надвигался на них, в одной руке у него была плетка с длинными извивающимися концами, в другой – кинжал. Он больше ничего не говорил, только скалился и скрежетал зубами, его глаза остекленели и утратили всякое выражение.