Через щель он наблюдал, как Козак ставит стрелков на номера. Пятеро были внизу, «в партере», в специально для них сооруженных укрытиях — прикрывающих не спереди, а сзади, от случайной пули. Остальные десятеро были в окнах первого и второго этажей, и они же должны были держать коридоры и лестницы после того, как он прорвется в здание.

На часах было без трех десять. Ларри снял часы с руки, повесил на гвоздик. Он ощущал уже внимание тех пятнадцати, волны внимания метались от одних ворот к другим, ворот было пять, и никто еще, включая самого Ларри, не знал, из каких он покажется. Он отошел к противоположной стене гаража, прикрыл глаза, прислушался. Внимание было направлено примерно поровну на все ворота. Он подошел ко вторым слева, чуть-чуть приоткрыл калитку. Всплеск. Свистка еще не было. Он вернулся на свое место — теперь все смотрели на те ворота, калитка которых шевельнулась. Изредка кто-то поглядывал на соседние и еще кто-то самый хитрый — на крайние справа.

Десять часов. Ларри слышал, как Козак подносит к губам свисток.

Свисток!

Лавина внимания — горячего, потного, похотливого внимания — на ту калитку! Даже самый хитрый отвлекся. Почти не торопясь, Ларри вышел из второй справа, дошел до траншеи и спрыгнул в нее. Три пули с запозданием ударили в стену гаража…

Он прошел всю дистанцию, как проходил ее обычно, минут за пятьдесят. Бывали случаи, когда это удавалось ему быстрее, за полчаса, бывало — редко — когда все удовольствие затягивалось часа на два. Наверное, раньше он уставал больше, расходовал больше сил, теперь на его стороне были наработанность и опыт, но сказывался общий фон усталости, общее утомление — на грани срыва, подумал вдруг Ларри, я на грани срыва. Еще немного, и этот пацан влепил бы мне в спину. Плохо стал чувствовать спиной. Так уже было. Ладно, осталось два раза. Будем еще аккуратнее. Он сидел в своем любимом кресле, один, Козак размял его и ушел, оставив большущую бутыль лимонада. Что-то мешало Ларри считать, что сейчас все обошлось. Где-то сидела неясная заноза, и Ларри никак не мог ее нащупать. Проклятье… Что-то было не так — совершенно точно, что не так, но что именно, черт возьми… или просто мерещится с усталости? Мерещится… хорошо бы… хорошо бы… что хорошо? А вообще. Два раза всего осталось, два раза, два раза — ура, ура, ура! Троекратное ура в честь господина Лавьери!

Он не заметил, как заснул — такое случалось, он засыпал, как проваливался под лед — мгновенно, — и проснулся, хватая ртом воздух, что-то приснилось, наверное, но сны никогда не задерживались в памяти и ускользали, выскальзывали, оставляя после себя ощущение вот этой гадкой слизи, которая и позволяла им так легко выскальзывать из памяти — и к лучшему, а то опять приснится Большой Аттракцион… это был удивительно подробный сон, запомнившийся со множеством подробностей и деталей: Большой Аттракцион, сотни стволов, направленных на меня, все ждут свистка, алчно сопят в ожидании свистка, свисток — а я стою неподвижно и жду, и знаю твердо, что не буду бегать и уклоняться от пуль, а буду ждать вот так вот, стоя совершенно неподвижно, и почему-то никто не стреляет… потом они все же начали стрелять, и сон кончился, потому что в этом сне Ларри убили, а какие сны может видеть убитый? Но они очень долго не могли начать стрелять, хотя он кричал им все, что о них думал, и оскорблял их, и смеялся над ними, а они все не стреляли и не стреляли — ждали чего-то или не решались, каждый из них не решался выстрелить первым…

— Ларри, — позвал Козак из-за двери.

— Да, — сказал Ларри.

— Тут к тебе человек. Он говорит, что знает тебя давно. Его зовут Кинтана.

— Кинтана? — не поверил Ларри. — Боже мой! Зови.

— Сейчас, — сказал Козак. Его башмаки загрохотали вниз по лестнице.

Кинтана, Кинтана, думал Ларри, напрягаясь. Что же тебе понадобилось, Кинтана? А? Он встал и оперся о подоконник. Поднявшийся ветерок гонял пылевые смерчики по двору гаража. Что же ты хочешь от меня еще?

И в то же время я чертовски рад, Кинтана, что ты жив и что ты нашел меня даже в этом захолустье, хотя, скажу тебе сразу, пользы тебе от этого никакой не будет. Ты бы удивился, наверное, узнав, что я радуюсь тебе. Ты бы этого не понял, Кинтана. Ты у нас человек без сантиментов. А жаль.

Торопливые легкие шаги за дверью — и Ник Кинтана влетел в комнату. Был он весь тонкий и легкий, в светлом костюме, противосолнечных очках, шляпа болталась за спиной, морда была свежая и загорелая, и почти без следов того ожога, только перчатки на руках — даже не столько потому, что не следует оставлять где попало отпечатки, сколько потому, что Ник терпеть не мог свои обезображенные руки. Они обнялись — от Ника пахло отличной парфюмерией, от Ларри, как обычно, — «мужским одеколоном „Полундра“ с запахом крепкого матросского пота, табака и селедки», — так они шутили тогда, когда было время шутить. И когда было настроение шутить — сейчас такого настроения не было, и объятия эти были чисто церемониальным актом, данью старой — бывшей — дружбе, по которой прошла в позапрошлом году трещина — когда Ларри отказался помогать Нику в очередной его затее, а Ник вдруг стал давить на него совершенно непорядочным способом. Тогда Ларри сказал: «Последний раз», — и два года Кинтана о себе не напоминал, лишь стороной доходила о нем кой-какая информация.

— Ах, черт! — сказал Ник. — Немного же от тебя осталось!

— Плохо выгляжу? — усмехнулся Ларри.

— Не то слово, — сказал Ник. — Ты что, на диете?

— Именно, — сказал Ларри. — Это ты хорошо сказал: на диете. Ты молодец, Ник. Ты умеешь хорошо сказать.

— Что-нибудь случилось? — нахмурился Ник.

— Что со мной может случиться? — засмеялся Ларри. — Просто двести выступлений меньше чем за полгода. От меня осталась лишь хорошо продубленная шкура да немного костей и сухожилий.

— Двести? — не поверил Ник. — Ты сказал: двести?

— Двести, двести. Точнее, сто девяносто восемь. Завтра последнее.

— Понятно. Жаль.

— Чего именно?

— Что от тебя осталась кожа да кости.

— Хотел что-нибудь предложить?

— Это вода? — Ник показал на бутылку.

— Вода, — сказал Ларри.

Ник налил себе полный стакан и жадно выпил, потом налил еще один и тоже выпил, но медленнее, по глотку.

— Здорово, — сказал он. — Что это у тебя за парень — там, внизу?

— Козак? Так, просто хороший парень.

— А это у него откуда? — Ник провел пальцем по щеке.

— Шрам? С войны.

— Солдат, значит?

— Солдат.

— Понятно… А где этот твой грек?

— Он знает, что я не слишком его люблю. Иногда неделями на глаза не попадается.

— Ты хорошо устроился…— проворчал Ник. — Сколько у тебя выйдет чистыми за все это?