Она была прелестным существом с белой кожей и ярко-голубыми глазами, прищуренными от слепящего света ламп родильного отделения. Прядки рыжеватых, почти белых завитков прилипли к влажной головке. Ее личико являло собой миниатюрную копию черт Махмуди.

– Почему у нее белые волосы? – спросил Махмуди с явно различимыми нотками недовольства в голосе. – И почему голубые глаза?

– Откуда же я знаю, – ответила я, слишком усталая и счастливая, чтобы обращать внимание на пустяковые придирки Махмуди к идеальному младенцу, которого я произвела на свет. – За исключением цвета волос и глаз, она же абсолютно твоя копия.

Я была до такой степени поглощена своим ребенком, что не замечала ни врачей, ни сестер, возившихся со мной, я позабыла про все на свете. Переполняемая любовью, я качала малютку на руках.

– Я назову тебя Мариам, – шептала я.

По-моему, это одно из самых прелестных иранских имен – при его американском звучании оно окрашено неповторимым экзотическим колоритом.

Прошло несколько минут, прежде чем я осознала, что Махмуди исчез.

Во мне поднялась целая буря эмоций! Очевидно, Махмуди не решился задать самый главный и больной вопрос. «Почему девочка?» – вот в чем он хотел меня упрекнуть. Его мусульманская мужская гордость была уязвлена тем, что первенцем стала дочь, и он оставил нас на ночь одних, тогда как должен был быть с нами. Это не было проявлением тех мужских качеств, которые я хотела бы в нем видеть.

Прошла ночь – я спала урывками, так как чувство неописуемого восторга оттого, что около моей груди бьется новая жизнь, не давало мне уснуть; правда, оно омрачалось моментами глубокой обиды на детское поведение Махмуди. Я не знала, была ли то вспышка досады, или он ушел навсегда. Впрочем, я была настолько оскорблена, что мне было все равно.

Махмуди появился рано утром, он не извинился за свое отсутствие и ни словом не обмолвился о том, что разочарован рождением девочки. Лишь сказал, что всю ночь провел в мечети, где мы сочетались браком, вознося молитвы Аллаху.

Позже в то утро он явился в больницу, весело улыбаясь и размахивая стопкой открыток с персидскими письменами. Это были подарки мужчин из мечети.

– Что здесь написано? – спросила я.

– Махтаб, – сияя, ответил он.

– Махтаб? Что это значит?

– Лунный свет.

Оказывается, он говорил по телефону со своими родственниками в Иране, и они предложили несколько имен для малышки. Махмуди выбрал имя Махтаб, так как вчерашней ночью было полнолуние.

Я попыталась настоять на имени Мариам, так как оно звучало больше по-американски, а девочка как-никак родилась американкой. Однако меня одолевала слабость и раздирали противоречивые чувства, да и свидетельство о рождении заполняла не я, а Махмуди; там значилось: Махтаб Мариам Махмуди. Я лишь слегка изумилась собственной покорности.

Я нарядила двухмесячную Махтаб в розовое кружевное платьице, которое выбрала из ее гардероба, подаренного отцом; он находил дочурку столь восхитительной, что быстро забыл о своем первоначальном разочаровании и умирал от отцовской гордости. Малышка тихо лежала у меня на руках, глядя мне в глаза. Ее собственные глазки меняли цвет – из голубых они превращались в темно-карие. Она присматривалась к явлениям жизни, в то время как вокруг нас более ста мусульманских студентов отмечали праздник жертвы. Было 4 ноября 1979 года.

Ведущий член Исламского общества Южного Техаса, Махмуди был одним из основных организаторов этого события, праздновавшегося в здешнем парке. Я уже успела восстановить силы и, поскольку это мероприятие не имело отношения к политике, с удовольствием принимала участие в его подготовке. Я помогала в приготовлении риса. Вместе с другими женами – иранками, египтянками, арабками и американками – тушила всевозможные разновидности ароматного соуса хореше. Резала огурцы, помидоры и лук, поливая их лимонным соком. Раскладывала по корзинам свежие фрукты. Готовила баклаву.

Однако главная обязанность была возложена на мужчин. Этот праздник символизирует собой день, когда Бог приказал Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, однако пощадил мальчика, послав вместо него ягненка. Несколько мужчин, держа в руках живых овец и повернувшись лицом к Мекке, с молитвами на устах, перерезали им горло. Они отволокли туши к яме для барбекю, где и приготовили из них праздничное блюдо.

Праздник был не только иранский, но общемусульманский, а потому иранцы вели разговоры о политике между собой, объединяясь группками, – они были довольны успешными попытками аятоллы сосредоточить власть в своих руках.

Я не принимала участия в этих дебатах, предпочитая общаться со своими многочисленными подругами, своеобразной Организацией Объединенных Наций в миниатюре. Большинство из них, получая удовольствие от подобных соприкосновений с восточной культурой, были рады жить в Америке.

Сразу по окончании праздника Махмуди, Махтаб и я, оставив мальчиков дома, отправились на машине в Даллас на остеопатическую конференцию. По пути мы остановились в Остине, чтобы встретиться с родственниками, перебравшимися из Ирана в Америку, – казалось, им несть числа. Махмуди называл их «племянниками», а они его – «даби джаном». В тот же вечер мы с ними отужинали и договорились встретиться наутро за завтраком у нас в отеле.

Утомленные предыдущим днем, мы проспали. И в спешке забыли включить телевизор. В гостиничном холле нас с нетерпением дожидался один из «племянников», молодой человек по имени Джамаль.

– Даби джан! – воскликнул он. – Ты слышал новости? В Тегеране захватили американское посольство. – Он рассмеялся.

Теперь Махмуди понял, что политика – дело отнюдь не шуточное. Поначалу – с безопасного расстояния почти в половину земного шара – он мог, ничем не рискуя, выражать свой энтузиазм по поводу революции и стремления аятоллы превратить Иран в исламскую республику. Его разглагольствования ничем ему не грозили.

Однако сейчас, когда студенты Тегеранского университета объявили войну Соединенным Штатам, Махмуди испугался за собственную безопасность. Это было не лучшее время для иранца в Америке, как, впрочем, и для жены такового. В Техасском университете Эй-энд-Ай двое неизвестных избили иранского студента, и Махмуди опасался, что его может постигнуть та же участь. Он боялся также возможного ареста или депортации.

В больнице кое-кто начал называть его «доктор Хомейни». Однажды он сказал, что на улице его чуть не сбила машина. Стали раздаваться телефонные звонки с угрозами.

– Мы до тебя доберемся, – как-то раз произнес в трубку голос с южным акцентом. – И прибьем.

Махмуди, по-настоящему испугавшись, нанял телохранителя, который должен был следить за домом и всюду нас сопровождать.

Когда-нибудь придет конец этому безумию? – думала я. С какой стати я должна косвенно участвовать в глупых мужских играх в войну? Почему нельзя оставить меня в покое и позволить мне быть женой и матерью?