Наблюдая все это, Андре-Луи мрачно улыбался. Пока что он оказался прав. Страдают всегда неимущие. Те, кто стремится сделать революцию, выборщики, – люди состоятельные. Это крупные буржуа и богатые торговцы. И в то время как эти люди, презирающие «чернь» и завидующие привилегированным, так много говорят о равенстве – под которым они подразумевают свое собственное равенство с дворянством, – неимущие погибают от нужды в своих убогих хижинах.

Наконец, в мае, прибыли депутаты, в числе которых был и Ле Шапелье, друг Андре-Луи, и в Версале открылись Генеральные штаты. Дела начали принимать интересный оборот, и Андре-Луи усомнился в правильности мнений, которых придерживался до сих пор.

Когда король дал третьему сословию двойное представительство в Генеральных штатах, Андре-Луи поверил, что перевес голосов этого сословия неизбежно повлечет за собой реформы.

Однако он недооценивал власть привилегированных над гордой королевой-австриячкой,[111]а также ее власть над тучным, флегматичным, нерешительным монархом. Андре-Луи понимал, что привилегированные должны дать бой в защиту своих привилегий: ведь человек, живущий под проклятием стяжательства, никогда добровольно не отдаст свою собственность – не важно, владеет ли он ею по справедливости или нет. Удивляло другое: непроходимая глупость привилегированных, противопоставляющих разуму и философии грубую силу, а идеям – батальоны иностранных наемников. Как будто идеи можно проткнуть штыками!

«Ясно, – пишет он, – что все они – просто Латур д’Азиры. Я и не предполагал, что этот вид столь распространен во Франции. Символом знати может служить чванливый забияка, готовый проткнуть шпагой любого, кто ему возразит. А что за методы! После фарса первого заседания третье сословие было предоставлено самому себе и могло ежедневно собираться в зале „малых забав“, но было лишено возможности продолжать работу. Дело в том, что привилегированные не пожелали присоединиться к нему для совместной проверки полномочий депутатов, а без этого нельзя было перейти к выработке конституции. Привилегированные имели глупость вообразить, что своим бездействием они вынудят третье сословие разойтись. Они решили развлечь группу Полиньяк,[112]управлявшую безмозглой королевой, нелепым видом третьего сословия, парализованного и бессильного с самого начала».

Так началась война между привилегированными и двором с одной стороны и Собранием и народом – с другой.

Третье сословие сдерживалось и ждало с врожденным терпением. Ждало целый месяц, в то время как деловая жизнь была полностью парализована и рука голода еще крепче сдавила горло Парижа; ждало целый месяц, в то время как привилегированные собирали в Версале армию, чтобы запугать «чернь», – армию из пятнадцати полков, девять из которых были швейцарскими и немецкими, и стягивали артиллерию перед зданием, где заседали депутаты. Но депутаты даже не думали пугаться и упорно не замечали пушек и иностранной формы наемников. Они не желали замечать ничего, кроме цели, ради которой их собрал вместе королевский указ.

Так продолжалось до 10 июня, когда великий мыслитель и метафизик аббат Сийес[113]дал сигнал. «Пора кончать», – сказал он.

По его предложению первое и второе сословия официально приглашались присоединиться к третьему.

Но привилегированные, ослепленные жадностью и глупым упрямством, верили в один верховный закон – силу, и, полагаясь на пушки и иностранные полки, отказывались согласиться с разумными и справедливыми требованиями третьего сословия.

«Говорят, что одно третье сословие не может сформировать Генеральные штаты, – писал Сийес. – Ну что же, тем лучше – оно сформирует Национальное собрание».

Теперь он призвал осуществить это, и третье сословие, представлявшее девяносто шесть процентов нации, взялось за дело. Для начала было объявлено, что только собрание третьего сословия является правомочным представителем всей нации.

Привилегированные сами на это напросились и теперь получили по заслугам.

Œil de Bœuf очень позабавили действия третьего сословия. Ответ был предельно прост: закрыли зал «малых забав», где заседало Учредительное собрание. Должно быть, боги до слез смеялись над этими беспечными остряками! Во всяком случае, Андре-Луи смеется, когда пишет следующее:

«Вновь грубая сила против идей. Опять стиль Латур д’Азира. Несомненно, Учредительное собрание обладало слишком опасным даром красноречия. Однако как можно было надеяться, что, закрыв зал, помешают работе Учредительного собрания![114]Разве нет других залов, а за неимением залов – широкого купола небес?»

Очевидно, именно таков был ход мыслей представителей третьего сословия, ибо, обнаружив, что двери заперты и входы охраняет стража, отказавшаяся их пустить, они под дождем направились в зал для игры в мяч, совершенно пустой, и провозгласили там (с целью продемонстрировать двору всю тщетность мер, направленных против них), что, где бы они ни находились, там находится и Национальное Учредительное собрание. После этого они дали грозную клятву не расходиться до тех пор, пока не выполнят задачу, для которой их созвали, – дать Франции конституцию. Свою клятву они очень удачно завершили криками: «Да здравствует король!»

Таким образом, торжественное заявление о верности королю сочеталось с решимостью дать бой порочной и прогнившей системе, злополучным центром которой был сам монарх.

Ле Шапелье в тот день лучше всех выразил чувства Учредительного собрания и нации в целом, увязав преданность трону с долгом граждан, когда предложил, «чтобы его величеству сообщили, что враги страны взяли в кольцо трон и что их советы стремятся поставить монархию во главе партии».

Однако привилегированные, начисто лишенные как изобретательности, так и дара предвидения, применили прежнюю тактику. Граф д’Артуа[115]заявил, что утром намерен играть в мяч, и в понедельник 22 июня представители третьего сословия обнаружили, что их изгоняют из зала для игры в мяч, так же как раньше изгнали из зала «малых забав». На этот раз многострадальному бродячему Учредительному собранию, которое первым делом должно дать хлеб голодающей Франции, придется отложить свое начинание для того, чтобы господин д’Артуа сыграл в мяч. Однако граф, страдавший, подобно многим в то время, близорукостью, не видел зловещей стороны своего поступка. Quos Deus vult perdere… Как и в прошлый раз, терпеливое Собрание удалилось и теперь нашло прибежище в церкви Святого Людовика.[116]