От берега Великой реки к храму продвигалась небольшая процессия: Пуемре, верховный жрец, шел в сопровождении слуг, согнувшихся от порывов песчаной бури.

— Не вмешивайся в мою работу! — грозно крикнул Сененмут, завидев жреца еще издали. Жестокие стычки между ними происходили уже не раз.

Храмов, подобных этому, за тысячу лет не возводил ни один фараон — три террасы одна над другой уходили в небеса. Никакой древний закон не предписывал, как должно выглядеть обиталище богов, но постепенно сложились определенные культовые традиции, требующие установленных в ходе времен форм и объемов. Поэтому и сталкивались в неистовых спорах гениальный архитектор, ищущий новое, и приверженный строгим канонам верховный жрец.

Острые песчинки впивались в кожу подобно искрам огня, песок хрустел на зубах, и Пуемре, прикрывая глаза, с трудом карабкался на верхнюю террасу. Но наверху Сененмута не оказалось. Жрец звал его, борясь с ветром, увещевал Сененмута проявить благоразумие, так как он принес важные вести, но все было тщетно: пьяный начальник всех строительных работ фараона как сквозь землю провалился. И лишь когда Пуемре крикнул, что речь идет об Амсете, Сененмут внезапно вырос перед ним, молчаливый, качающийся, словно ячменный колос на ветру.

— Нашелся фараон Тутмос, — глухим голосом сообщил верховный жрец.

— Тутмос, Тутмос, по всей стране только и разговоров, что о Тутмосе. А об Амсете, моем сыне, не заботится никто!

— Амсет ушел вместе с Тутмосом. Они взяли ладью, чтобы добраться до Бубастиса, где фараон надеялся найти свою мать Исиду, но на большой излучине лодка перевернулась. Пастухи подобрали Тутмоса, Амсет исчез бесследно…

Сененмут оттолкнул жреца и заорал, как помешанный:

— Так пошли всех пастухов и крестьян на большую излучину! Пусть обыщут каждый клочок земли! Амсета надо найти!

Пуемре схватил Сененмута и с силой встряхнул.

— Слушай меня, Величайший из великих! Твое горе поражает и мое сердце, но продолжать поиски бессмысленно. Несчастье случилось в месяце тиби, а сегодня седьмой день месяца мехир. С тех пор сотни пастухов обшарили все берега, но Хапи, многогрудый бог Нила, увлек Амсета в свои глубины, где обретаются одни лишь рыбы.

Величайший из великих царства заплакал, как дитя. Он так рыдал, что содрогались стены. А потом упал на колени и, захлебываясь слезами, крикнул:

— О, Амон из Карнака, я воздвиг тебе храмы и обелиски, которым завидуют остальные боги! За что ты насылаешь на мою голову столько несчастий?!

С этими словами он схватил горсть мелкого песка и посыпал свою голову в знак траура.

Верховный жрец приблизился и попытался поднять Сененмута, но Величайший из великих вырывался и сетовал:

— Мои постройки от порогов и до дельты Великой реки воздали богам больше славы и почестей, чем твои заунывные молитвы, Пуемре. И все-таки белый дым с твоих жертвенников поднимается к небу, а мои сооружения засыпает песчаная буря!

— И на моем алтаре, — прервал его стенания пророк, — уже стелются черные дымы предательства. Только это не повод проклинать богов.

Тем не менее слова верховного жреца не умиротворили Сененмута.

— Я возвел бесчисленные храмы во славу богов. Этот будет последним, — заключил он.

Пуемре охватила ярость, и он в сердцах воскликнул:

— Так и случится, если ты и дальше будешь заливаться вином, как потаскуха у городских ворот!

Сененмут кивнул, но отвечать жрецу не стал. Выдержав паузу, он закончил тем, что все время порывался сказать:

— Дом Амона выстроен, не завершен лишь зал, посвященный путешествию Хатшепсут в страну Пунт. Я возвел два гипостильных зала к Северу и к Югу и поставил больше сотни колонн. Глубоко в гору увел я святилища: одно — Анубису, а второе, с позолоченными ликами богини на капителях, устремленными на запад и восток, — златорогой Хатхор. Наверху, в сокровенном святилище Амона-Ра устроил я так, что раз в году, когда день и ночь сравняются, лика бога коснутся светозарные длани Ра. Пуемре, по возвращении Хатшепсут ты должен закончить зал с рельефами о стране Пунт. Пусть писцы и резчики выслушают рассказы царицы и каждое ее слово увековечат на стенах, чтобы еще миллионы лет восславляли Мааткару, женщину-фараона.

Послушав унылые речи Сененмута, верховный жрец хотел было дать ему отповедь, убедить его, что все покажется в ином свете, как только выветрятся пары дельтского вина, но увидел, что все возражения бесполезны, и в смятении промолчал. А Сененмут, твердо ступая против ветра, размеренным шагом пошел по пандусу, ведущему на среднюю террасу, и исчез за колоннадой. Там из тайника он вытащил кожаный мешок с вином и, запрокинув голову, направил мощную струю в открытый рот, даже не опасаясь, что может захлебнуться. Остаток он зажал под мышкой, осторожно выглянул из-за колонны, чтобы удостовериться, ушел ли Пуемре, и, окрыленный, снова взлетел на верхнюю террасу.

С заходом солнца буря утихла, и Сененмут сел на порог у входа в святая святых. Куда бы он ни глянул, отовсюду на него смотрела Хатшепсут — со стен, с колонн и даже с потолка, где красовалось ее имя: Мааткара, царь Верхнего и Нижнего Египта, дочь солнца, возлюбленная Амона, одаренная вечной жизнью.

Коленопреклоненная, шествующая, восседающая — повсюду была запечатлена Хатшепсут: в статуях из мерцающего зеленого гранита, из красноватого мрамора, из белого алебастра. Сененмут лично контролировал каждый удар резца по камню, каждый росчерк на стене, и никакой разметчик не мог схалтурить, ибо архитектор выверил каждую ладонь своего детища.

Храм, возведенный на западном берегу Нила, стал символом его собственной жизни. Разве не создал он из ничего произведение, равного которому еще не было? Разве не вложил он все жизненные силы, на какие был способен, в проект этого сооружения, отняв у камня всякую тяжесть и обходясь с грандиозной стройкой как с возлюбленной — нежно, вдохновенно, с обожанием?

А затем, по прошествии многих лет правления Хатшепсут, все переменилось. Ее любовь к нему, его любовь к ней. И потому храм у подножия западного нагорья стал обретать все более причудливые формы: кривизну очертаний, асимметричность пристроек, излишество декора. Пуемре, названный Мааткарой надсмотрщиком всех священных построек царства, объяснял это пристрастием Сененмута к вину, которому тот предавался все больше. Но на самом деле не вино, а их отношения с Хатшепсут привнесли хаос в его Ба, в его душу. И все равно Пуемре считал, что этот храм, несмотря на все свои слабости, вознесся на недостижимые доселе высоты искусства и красотой своей обязан исключительно гению Сененмута.

Тени от колонн удлинились, и, когда рабочие удалились в свои жилища, а в долину спустилась тишина, Сененмут встал и бесшумно сошел на нижнюю террасу, особую прелесть которой придавали два Т-образных бассейна. Величайший из великих склонился над зеркальной гладью и всмотрелся в свое отражение, будто в ангела-хранителя Ка, оберегавшего его всю жизнь. Сененмут улыбнулся, потому что улыбался его Ка. В это мгновение он вряд ли удивился бы, если бы Ка сказал ему пару ободряющих слов. Но отражение молчало.