Хатшепсут, все еще восседающая на золотом троне, раздвинула ноги, и прекрасная чернокожая дева, как само собой разумеющееся, шагнула в запретную зону, опустилась на колени, положила руки на бедра царицы и прижалась головой к ее животу. В тот же миг ураганное дыхание бога Шу, казалось, подняло царицу в воздух — так взметнулась в Хатшепсут страсть любить и быть любимой. И она прошептала:

— Валаминья…

— Да, — тихонько отозвалась чернокожая девушка, не отнимая головы от живота царицы.

— Я люблю тебя, Валаминья. Люблю теплоту твоей гладкой виссонной кожи. Люблю твои маленькие упругие груди, которые чувствую меж своих колен. Люблю твои тонкие пальцы и длинные ноги. Я люблю в тебе все, Валаминья. Ты понимаешь меня?

Валаминья молчала. Хатшепсут ожидала худшего. А вдруг Валаминья скажет такое, что все волшебство исчезнет? Вдруг скажет: «Приказывай, фараон, что я должна делать!» Но после невыносимо долгой паузы Валаминья, глядя прямо в глаза царице, ответила:

— За всю мою жизнь я еще ни разу не любила мужчину, царица египетская, поэтому хорошо понимаю тебя. У нас в стране Куш любовь между женщинами дело обычное. Наши мужчины любят только войну и дальние дали.

Хатшепсут нежно погладила девушку по спине, так чтобы та почувствовала прикосновение каждого пальца, и по ее собственному телу разлилось редкостное блаженство. Она спросила:

— О Великая Эннеада богов, как ты попала сюда из далекой страны Куш?

Валаминья, наслаждаясь ласками, словно мурлыкающая кошечка, ответила:

— Царь Пареху купил меня у моего отца.

Хатшепсут изумленно посмотрела на девушку.

— О нет, это не то, что ты думаешь! — Валаминья улыбнулась. — Повелитель никогда не касался меня. Ему достаточно смотреть на меня жадным взглядом, остальное он получает у своей толстой жены. Мне нигде не было так хорошо, как здесь, в стране Пунт!

И пока обе ласкали друг друга взорами, пока миловались, не дотрагиваясь, Хатшепсут сказала, тихо, но решительно:

— Ты должна уехать со мной, Валаминья. Будешь жить в царстве, обласканном богами, где текут реки молока и меда, а люди ликуют при виде фараона.

Прекрасная черная дева смущенно опустила взор.

— Пареху, царь страны Пунт, заплатил за меня три корзины золота, которые обеспечили моим близким безбедную жизнь. Пареху никогда не отпустит меня!

Слова Валаминьи разгневали царицу, глаза ее сверкнули, как клинок в лучах солнца.

— Я — Мааткара, фараон! — воскликнула она столь яростно, что Валаминья сжалась в комочек. — Племена девяти луков трепещут под моими сандалиями, и Пареху будет целовать мне ноги, если я прикажу! Либо он подарит тебя мне, либо я начну войну, которая сотрет Пунт с лица земли!

— Да.

Чувства чернокожей красавицы колебались между страхом перед жесткостью царицы и гордостью за ту решимость, с которой Хатшепсут готова была сражаться за нее.

— Как ты прекрасна! — мягко произнесла Хатшепсут, словно извиняясь за вспышку ярости, и бережно, как писец разглаживает драгоценный папирус, провела ладонью по руке девушки. — Ты родилась в далекой стране, откуда тебе знать о могуществе фараона египетского царства. Фараон — это закон. Я — закон. Фараон — это власть. Я — власть. Фараон — это бог. Я — бог. Понимаешь меня, Валаминья?

Валаминья не понимала, да и не хотела понимать, но горячо закивала. Не фараон, не царица, не повелительница восхищали ее в Хатшепсут, а женщина, от которой исходило столько нежности. Но разве Пареху откажется от нее добровольно?

Губы Валаминьи задрожали. Трепетала ли она перед грозящим столкновением или от возбуждения — девушка и сама не знала. Она просто отдалась на волю случая подобно листу, несомому водами Великой реки, и в восторженном упоении обвила руками стан фараона.

Корабли шли вниз по Нилу, поисковые группы прочесывали берега Великой реки от Фив до дельты, но нигде не было и следа Тутмоса или его друга Амсета. Сененмут, Величайший из великих, назначил награду тому, кто найдет мальчиков: до конца дней еду и питье со стола фараона. Глашатаи разнесли эту весть по всем городам и деревням, по всему течению Великой реки, чтобы каждый принял участие в поисках.

А юный Тутмос между тем нашел приют у пастухов. Он не хотел возвращаться в Фивы, а собирался, чуть передохнув, продолжить путешествие в Бубастис, чтобы найти свою мать. Он жил в крытой тростником хижине пастухов, которые не отваживались перечить фиванскому царевичу.

Как-то вечером Тутмос, подойдя к хижине, чтобы укладываться на ночлег, услышал разговор, который пастухи вели о нем, и остановился как вкопанный.

— Они ищут его по всему Нилу, — говорил первый. — Не пропускают ни куста, ни камня. Если найдут его здесь, то визирь поставит нас перед судьей, потому что мы не исполнили его приказ.

— Но мальчик — фараон! — возразил второй. — А фараон — сам закон.

— Он только сын фараона. Каждый ребенок знает, что не он правит, а царица Мааткара Хатшепсут. Она фараон!

— О, великие боги Гелиополя, что же нам делать?

— Глашатаи обещают за него еду и питье с царского стола до конца дней…

Тутмос не стал дослушивать, он вбежал в хижину, бросился на колени перед пастухами, сидевшими у очага, и взмолился:

— Прошу вас, не выдавайте меня! Не выдавайте Тутмоса, сына Ра, господина Фив! Да, сейчас Мааткара прибрала к своим рукам всю власть, но настанет день, и я, сын великого Тутмоса, — да живет он вечно! — взойду на трон правителя Обеих стран. Тогда я не забуду вас и отблагодарю подобно сыну, воздающему долг своим родителям!

Пастухи нерешительно переглянулись. Старший поднял Тутмоса и сказал:

— Господин, твое слово для нас закон, ибо бог говорит твоими устами, а не устами знатнейших царства, которые соперничают за благосклонность фараона. Чего ты требуешь от нас?

— Я ничего не требую, — кротко возразил Тутмос. — Я прошу одного из вас сопроводить меня к дельте, где моя мать Исида служит в храме Бубастиса. И никто вас не накажет, ибо лишь только я найду мать, мы станем вместе бороться за мое право на трон. — Помолчав, он добавил: — Боги будут на нашей стороне.

Ни слова не проронили пастухи, но легко сговорились друг с другом глазами, как обычно общаются мужчины пустыни. Старший, по имени Ании, поднялся от очага и пал перед Тутмосом ниц.

— О, сын Гора, — смиренно изрек он, — прими меня как своего слугу. Куда бы ты ни направил свои стопы, я буду верен тебе. — И он воздел руки открытыми ладонями к Тутмосу.

Утром следующего дня оба выступили в путь на север. Путешествовать на грузовой барке они поостереглись: риск, что Тутмоса узнают, был слишком велик. Так что Ании выбрал дорогу по берегу Великой реки. Тутмоса облачили в пастушьи лохмотья, и если бы кто-нибудь попался им на пути, то принял бы их за пастухов, странствующих в поисках работы. Таких, как они, было множество.