– Ух ты, смотри!

Найджел сунул мне в руки тяжеленький деревянный ларчик, покрытый затейливой резьбой. Прикусив губу, открыл крышку – и перед нами сверкнул серебряный нож-мачете дюймов восемнадцати в длину[230]. Такими вот жуткими ножами мятежники в Сьерра-Леоне отрубали детям руки («Роман с камнями», Ван Меер, «Ежеквартальный журнал иностранных исследований», июнь 2001).

Я просто онемела.

– Тут целая коллекция ножиков, – сообщил Найджел. – Она, наверное, БДСМом увлекается. О, еще я фото нашел.

Найджел бодро забрал нож (словно жизнерадостный владелец ломбарда), не глядя бросил его на ковер и, порывшись в еще одной обувной коробке, протянул мне выцветший снимок.

– В детстве она была совсем как Лиз Тейлор, – сказал он мечтательно. – Прямо «Национальный Бархат»[231].

На снимке Ханне было лет одиннадцать-двенадцать. Портрет поясной – не поймешь, в помещении снимали или на улице. Во всяком случае, она весело улыбалась (честное слово, я никогда не видела ее такой счастливой) и обнимала за плечи еще одну девочку. Вторая девочка тоже, кажется, была очень красивая, но она смущенно отвернулась от фотографа да еще и моргнула, когда делали снимок, так что зритель мог увидеть только прихожую (щека, краешек гордого лба, отголосок ресниц) и, может, уголок гостиной (идеальный скат носа). Обе девочки были в школьной форме (белая блузка, темно-синий жакет, а у Ханны еще и вышитая эмблема с золотым львом на нагрудном кармашке). Фотограф поймал самую суть живой минуты. Ветер играл прядями волос из «конских хвостиков» девочек, и казалось – ты слышишь, как сплетается вместе их смех.

И все-таки что-то в них было странное, почти зловещее. Почему-то мне пришли на память Холлоуэй Барнс и Элеонор Тилден. В леденящей кровь документальной книге Артура Льюиса «Девочки» (1988) рассказано, как в 1964 году в Гонолулу две подружки сговорились убить своих родителей[232]. Холлоуэй убила спящих родителей Элеонор мотыгой, а Элеонор застрелила отца и мать Холлоуэй из ружья – пальнула им прямо в лицо, будто в тире, где за меткий выстрел дают в награду плюшевую панду. В середине книги было несколько страниц фотографий, и вот там я видела почти такой же точно снимок двух девочек под ручку, обе в форме католической женской школы, а на лицах беспощадные улыбки – словно два рыболовных крючка.

– Интересно, кто вторая, – заметил Найджел и вздохнул. – Нельзя быть такими красивыми! За это убивать надо.

Я спросила:

– У Ханны есть сестра?

Найджел пожал плечами:

– Не знаю.

Я вернулась к трем фотографиям на комоде.

– Что? – спросил, подойдя за мной, Найджел.

Я поднесла фото двух девочек поближе для сравнения.

– Тут кто-то другой.

– А?

– На этих снимках – не Ханна.

– Да она здесь мелкая совсем.

– Все равно, лицо другое.

Найджел присмотрелся и кивнул:

– Может, жирная кузина?

Я перевернула фото Ханны с блондинкой. В уголке виднелась дата синими чернилами: 1973.

– Стой! – прошептал вдруг Найджел, широко раскрыв глаза и стиснув у горла жемчужные бусы. – Твою мать… Слышишь?

Музыка, гремевшая внизу с завидной равномерностью здорового сердца, внезапно смолкла, и наступила полная тишина.

Я осторожно выглянула в коридор: пусто.

– Пошли отсюда! – сказала я.

Найджел, тихо пискнув, кинулся в чулан – заново складывать свитера и распихивать обувь по коробкам. У меня мелькнула мысль стырить фотографию Ханны с белокурой девочкой – но разве Говард Картер тырил сокровища из гробницы Тутанхамона? А Дональд Джохансон разве прикарманил кусочек Люси, трехмиллионолетнего гоминида? Я нехотя вернула снимок Найджелу. Он сунул фото в коробку из-под туфель «Эван-Пиконе» и, встав на цыпочки, задвинул ее на полку. Мы выключили везде свет, подхватили свою обувку, оглядели напоследок комнату – не забыли ли чего («Воры всегда оставляют на месте преступления визитную каротчку, потому что человеческое эго жаждет признания точно так же, как наркоман жаждет героина», – отмечает детектив Кларк Грин в книге «Отпечатки пальцев» [Стипл, 1979]). Мы выбежали в коридор и закрыли за собой дверь.

На лестнице было пусто, а внизу крутился человеческий водоворот и какая-то потная птица в съехавшем набок головном уборе из перьев истерически кричала: «О-о-о-о-о-о-о-о!» Бесконечный вопль кромсал толпу, словно меч в финальной сцене фильма о боевых единоборствах. Птицу пытался успокоить Чарли Чаплин: «Эми, дыши! Дыши, твою мать!»

Мы с Найджелом в недоумении начали спускаться по лестице и тут же попали в поток пластиковых масок, хвостов, париков и волшебных палочек – все рвались к задней двери, ведущей в патио.

– Не толкайся! – заорал кто-то. – Хорош толкаться, урод!

– Я все видел, – объявил пингвин.

– А полиция? – взвизгнула фея. – Почему не едут? Кто-нибудь позвонил девять-один-один?

– Эй! – Найджел поймал за плечо какого-то русала. – Что случилось?

– Помер кто-то, – ответил тот.

Когда папе было семь лет, он чуть не утонул в Бриенцском озере. Папа говорил, этот день стал для него откровением, по масштабу сравнимым только с тем днем, когда на его глазах умер Бенно Онезорг.

Папа, как водится, всеми силами старался переплюнуть некоего Хендрика Зальцмана – двенадцатилетнего мальчишку из того же цюрихского Waisenhaus[233]. Папа проявил «упорство и спортивную злость», но, обогнав наконец усталого Хендрика метрах в тридцати или сорока за буйками, сам выдохся и плыть обратно уже не смог.