Прошло семь лет в изгнании, ее дети стали подрастать, и она сочла своим долгом написать одному из родственников просьбу пойти к царю и вымолить у него разрешение послать ее детей в Петербург или какой-либо другой большой город, чтобы дать им подобающее образование.

Эта просьба была повергнута к стопам монарха, и достойный потомок Ивана IV и Петра I ответил, что дети каторжника — сами каторжники и всегда будут достаточно образованны.

Получив такой ответ, осужденный, его жена, его семья хранили молчание еще семь долгих лет. За них протестовали человечество, христианская религия, униженная честь, но протестовали совсем тихо и неслышно. Ни один голос не раздался против подобной «справедливости» И только теперь, когда новое бедствие обрушилось на несчастных, опять послышался вопль из глубины пропасти.

Князь отбыл срок каторги, и «освобожденные», как принято выражаться, изгнанники должны поселиться вместе со своими детьми в одной из наиболее отдаленных местностей Сибири. Место их поселения было с умыслом избрано самим императором. Это такая глушь, что она еще не обозначена на картах русского генерального штаба, самых точных и подробных географических картах на свете.

Положение княгини стало гораздо тягостней с тех пор, как ей «разрешили» поселиться в этом медвежьем углу. (Заметьте, что на языке угнетенных в интерпретации угнетателя разрешения считаются приказаниями.) В рудниках она могла согреться под землей, там у нее были товарищи по несчастью, немые утешители, свидетели ее героизма. Людские взоры видели и оплакивали ее мученичество, и не одно сердце при встрече с нею начинало биться сильнее. Словом, она в рудниках чувствовала себя окруженной сочувствовавшими ей людьми. Но как пробудить сострадание в медведях, как проложить себе дорогу сквозь дремучие леса, как растопить вечные льды беспредельной тундры, как защититься от невыносимого холода в жалкой лачуге? И как прожить с мужем и пятью детьми в сотне, а может быть, и больше миль от ближайшего человеческого жилья, если не считать надсмотрщика за ссыльнопоселенцами?

Мое преклонение вызывает не только покорность княгини воле провидения, но и те полные красноречия и нежности слова, которые она нашла в своем сердце и которые сломили сопротивление ее мужа, убедив его в том, что, страдая вместе с ним, она менее несчастна, чем была бы в Петербурге, где ее окружали бы все жизненные удобства, но где она была бы далеко от него. Это торжество преданности, увенчанное успехом (потому что князь в конце концов согласился), представляется мне чудом женской чуткости, силы и любви. Жертвовать собой — благородное и редкое качество, но заставить другого принять такую жертву — выше этого нет ничего на земле!

Ныне отец и мать, лишенные всякой помощи, сломленные столькими несчастиями в прошлом и мрачной неизвестностью в будущем, затерянные в пустыне, наказанные в своих ни в чем не повинных детях, не знают, как жить, чем поддерживать существование детей. Последние — каторжники от рождения, парии императорской России без отечества, без рода, без имени. Но их нужно кормить, одевать и обувать. Разве может мать, как бы горда, как бы возвышенна душой она ни была, разве может мать допустить, чтобы плоть от плоти ее погибла? Нет, она унижается и молит о пощаде… Сильная женщина побеждена отчаявшейся матерью. Она видит, что ее дети больны, и не может им ничем помочь, у нее нет никаких средств облегчить их страдания, вылечить их, спасти им жизнь. Отец, потрясенный горем, позволяет ей действовать так, как подсказывает сердце. И княгиня, простив жестокость первого отказа (просить о милости — значит прощать), опять шлет письмо из Сибири. Оно адресовано семье, но предназначено императору. Для того чтобы познакомить меня с этим письмом, мне и помешали уехать. Но я не жалею об отсрочке отъезда. Я никогда не читал ничего трогательнее и проще. Такие подвиги не нуждаются в словах. Княгиня не пользуется своим положением героини, она лаконична даже тогда, когда дело идет о жизни ее детей. В нескольких строках она описывает свое положение без декламации, без жалоб. Она не унижается до красноречия — факты сами говорят за себя. Она кончает просьбой о единственной милости — о разрешении жить где-либо, где есть медицинская помощь, чтобы можно было достать лекарства для больных детей. Окрестности Тобольска, Иркутска или Оренбурга показались бы ей раем. В конце письма она не говорит об императоре, она забывает обо всем и думает только о своем муже. В ее словах дышит неподдельное и благородное чувство, которое одно могло бы заставить забыть самое тяжкое преступление. Но она невинна, а монарх, к которому она обращается, всемогущ, и только Бог судит его поступки. «Я очень несчастна, — пишет она, — но если бы мне было суждено пережить все снова, я поступила бы точно так же».

Письмо княгини пришло по назначению, император его прочел: нашелся храбрый человек, осмелившийся не только отнести его к грозному монарху, но и поддержать просьбу опальной родственницы. О ней говорят с царем не иначе как о преступнице, между тем как в любой другой стране только бы гордились родственными связями с такой жертвой супружеского героизма.

И вот после четырнадцати лет мстительного преследования дайте мне выразить мое негодование! Ибо выбирать слова, говоря о подобных фактах, — значит предавать святое дело! Пусть русские возмущаются, если посмеют, но Европа должна узнать, что человек, называемый шестьюдесятью миллионами подданных всесильным самодержцем, унижается до мести. Да, только местью можно назвать такую расправу! Итак, спустя четырнадцать лет родственник княгини слышит из уст императора Николая вместо всякого ответа следующие слова: «Удивляюсь, что мне осмеливаются снова (второй раз в 15 лет!) говорить о семье, глава которой участвовал в заговоре против меня». Вы можете сомневаться в точности передачи этих слов, я сам хотел бы сомневаться, но не могу. Мне их передало лицо, которому родственник княгини только что рассказал о своей беседе с государем. Да, наконец, доказательством является и тот факт, что письмо ничем не отразилось на участи изгнанников.

Их родственники Трубецкие, люди влиятельные и родовитые, живут в Петербурге… и бывают при дворе! Вот вам самосознание и независимость русской аристократии! В стране, где царствует произвол, страх оправдывает все. Больше того, он не остается без награды. Страх, называемый для приличия благоразумием и умеренностью, есть единственная заслуга, которая никогда не забывается. Здесь встречаются даже господа, обвиняющие княгиню Трубецкую в глупости. «Разве не может она возвратиться в Петербург одна?» — говорят они. Поистине удар ослиным копытом!{100}

Теперь для меня нет больше сомнений и колебаний, я составил себе