Энкавэдэшник ожил.

– Товарищ генерал, задержанный при попытке бегства с освобожденной Красной армией территории, а также при шпионаже и, с этой целью, проникновении в советскую комендатуру, бывший белый офицер Луговой, – следователь указал пальцем на Лугового, – обвиняется в сотрудничестве с фашистами и с японскими милитаристами в пользу фашизма и гегемонизма.

– Так, хорошо, – выдал генерал задумчиво. – И что его ожидает?

Следователь стал еще живее.

– Суровая кара от имени советской власти и советского же народа – от двадцати пяти лет заключения с принудительным трудом, или же – расстрел.

– Ага, – подвел итог генерал-майор. Чувствовалось, что генерал действительно настоящий, а не наряженный для солидности старший офицер. – У вас вначале нестыковочка получается, капитан. Непонятно, то ли он бежал от нашей армии, то ли шпионил, что конкретно?

Энкавэдэшник несколько помертвел.

– Я думаю, «шпионил» все же солиднее. Так что с этим надо доработать. Тщательнее надо прорабатывать детали, – генерал снял фуражку, обнажив седые, потрепанные бессонными ночами над оперативными картами виски. – Вот насчет последнего мне понравилось. Расстрел – это по-нашему. Нечего нашему строящему коммунизм во всем мире государству тратиться на содержание и охрану разной сволочи.

Луговой глотнул застрявший в горле комок, а генерал продолжал:

– Так что сойдемся на расстреле. И, я думаю, нечего затягивать – где-нибудь завтра-послезавтра с ним надо кончить. Правильно, капитан?

– Так точно, – моргнул следователь. – Только, товарищ генерал, успеем ли? Сколько ниточек еще не распутано.

– Ничего, поторопитесь. Наша доблестная армия, вон – по восемьдесят километров прорыва делает ежедневно, а вы тут волынку тянете, как какая-нибудь гитлеровская имперская канцелярия. Эдак вы в делах совсем зароетесь.

– Будем исправляться, товарищ генерал! – поблагодарил энкавэдэшник за науку.

– Вот то-то. А для ускорения дела вам тут кое-что подбросят из материальчиков на этого Лугового, точнее на Ганса Краузе. Там будет о его жизни при рейхе и о службе в вермахте. По поводу Белого движения – это все из дела выкиньте, и пусть вообще там будет указано, что беседовали вы с ним на немецком языке.

– Да? – искренне удивился следователь. – Но я, понимаете…

– По-немецки не говорите?

– Ага, то есть так точно.

– Плохо, капитан. Плохо. Языки противника надо знать, – генерал провел рукой по своей седенькой голове, – правда, они уже не противники. – Он почесал подбородок. – Сейчас, скорее всего, и японский не успеете выучить. Мой вам совет, учите в свободное время английский. Тут вы не ошибетесь, между нами пока океан.

– Понял, товарищ генерал. Все сделаем и расстреляем этого врага народа, как положено.

«А ведь Манин-то, сволочь, – думал между тем Владимир Юрьевич Луговой, – на свободе. Еще и в свите такого шишки. Чего же он на меня там наговорил? Какие еще показания про вермахт всучил, скотина?»

– А как вообще, капитан, – поинтересовался генерал-майор, – вел себя указанный подсудимый?

– Ярый антикоммунист, товарищ генерал, очень ярый. Мы с ним, конечно, хотели по-хорошему, согласно нашей доброй конституции, но он, контра, не дал мне никаких показаний о службе в вермахте и гестапо.

– Ясно, – задумчиво и явно не к месту улыбнулся генерал-майор, а предатель Манин прямо расплылся в улыбке – чуть не прыснул – закрылся кулаком.

«Вот сволочи!» – прокомментировал мысленно Луговой.

– Ладно, капитан. Этого человека, – генерал махнул фуражкой на арестованного, – я забираю с собой.

– Как? – ахнул энкавэдэшник. – А как же следствие, и это… расстрел?

– На бумаге, все на бумаге, капитан. И чтобы без сучка без задоринки, все по уму.

– Но?

– Вот вам бумага с печатью на его освобождение, – произнес генерал, протягивая руку в сторону Манина, а тот извлек откуда-то невидимую доселе папку, раскупорил ее и вложил в генеральскую руку солидную пачку листов. – Здесь, кроме этого, все документы, о которых я говорил. Мы должны до конца держаться версии о долговременной фашистской помощи японцам. Бумагу о том, что оберстлейтенант Ганс Краузе у вас изъят, уничтожите – она особо секретна. – Затем генерал-майор повернулся к Луговому. – Ну, здравствуйте, Владимир Юрьевич, много про вас слышал, да и ваш друг, Геннадий Иванович, все уши прожужжал, как вы помогали ему взрывать штаб японской дивизии.

Манин скромно, весело улыбнулся, а генерал, отодвинув в сторону капитана-следователя и субординацию, обнял и прижал к себе грязного, вонючего Лугового в ложной немецкой форме.

– Эх, – сказал через некоторое время, в течение которого все в голове Лугового окончательно перевернулось, генерал-майор, – мне бы вашу молодость. Сколько дел впереди. Пока, к сожалению, не могу вас обрадовать, Владимир Юрьевич, на родину вам путь заказан. Дел впереди по горло. Вот ваш друг, к примеру, сегодня направляется в тыл гоминьдановских, а возможно, и американских войск, которые вот-вот высадятся на побережье, вместе с партизанами-коммунистами, разумеется. Мы ведь их немножечко довооружили, правда? – кивнул генерал-майор в сторону Манина. – А вам, Владимир Юрьевич, дорога в ином направлении. Помните, как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…» – внезапно пропел он в голос. – Так вот, вам в другую сторону. Будете участвовать в высадке морского десанта в Японии, очень не хватает людей, знающих язык. Ваш товарищ, Геннадий Иванович, вон тоже хотел бы, да что от него там толку. Не способен к языкам. Без этого сейчас никуда. Ну, пойдем, Владимир Иванович. А вам счастливо, капитан, – попрощался со следователем за руку генерал майор. – Желаю счастья.

И они вышли на свежий ветер.

Вот это было действительно здорово. Было от чего впасть в религиозный экстаз. Не каждый, далеко не каждый полет выпадал случай совершить в небесной лазури столь милый сердцу маневр. То, что сейчас происходило с «семьдесят первым», выводило его за грань реально существующих в мире летательных аппаратов, ставило его на одну доску с так и не родившейся мечтой шестидесятых – гиперзвуковыми межконтинентальными лайнерами. «СР-71» делал маневр, жалкое аквариумное подобие которого умели совершать многие существующие в природе реактивные истребители, и как смехотворны, в самом деле, по сравнению с его успехом были их поползновения на триумф. В данный момент стратегический разведчик делал «горку», эдакий дугообразный подскок, если сделать срез его движения в вертикальной плоскости. Разогнавшись на форсаже, он вознесся в стратосферные выси. В максимуме маневра он попадал в столь разреженные слои атмосферы, что его аэродинамические свойства переставали играть сколько-нибудь значительную роль, можно сказать, он полностью отдавался лишь двум силам: реактивному моменту и гравитационному влиянию планеты. В апогее «горки» «СР-71» достигал тридцати пяти тысяч метров над уровнем моря. Получалось, он мог перепрыгнуть через четыре поставленных на головы Эвереста, но разве что чиркнуть по заснеженному пику самого последнего. Даже наивысочайшая в Солнечной системе гора – марсианский Олимпик – была для «семьдесят первого» абсолютно плевой преградой. Можно было понять эйфорию Кира Толкотта!