советских вождей и стал обращаться к тем, кто, по его определению, готов был слушать. То есть к городу и миру. Кто хотел услышать – слышал. Благо его “Размышления” разошлись двадцатимиллионным тиражом, а советская власть поставила на академике крест, когда они были опубликованы в “Нью-Йорк таймс”.

Был ли Сахаров советским человеком? Вел себя совсем не по-советски – то есть не приспосабливался и не обладал двойным сознанием. Под гимн не вставал не потому, что он советский, а потому, что сталинский. К правозащите приходил медленно и органическим путем: все началось с того, что Сахаров обнажил голову 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади во время молчаливого митинга с требованиями гласности процесса Синявского и Даниэля. Даже сексоты тогда не обратили на него внимания. Потому что он делал это для себя, не напоказ. Его труды антиавторитарны и антитоталитарны. Они – за человека, но против той системы, которая отбирала у него права. Идея конвергенции двух систем свидетельствовала о том, что Сахаров не считал социализм безнадежным. Но выбирал из него то, что могло способствовать сдерживанию того самого “упадка личной и государственной морали”.

Для миллионов людей во второй половине 1980-х Сахаров был абсолютным моральным авторитетом. Для власти, даже демократизирующейся, он оставался или врагом, или, как для Михаила Горбачева, союзником, но не очень конструктивным. Та знаменитая обструкция, которую ему устроила аудитория Первого съезда народных депутатов 2 июня 1989 года, обвинив в шельмовании родной армии, обнаружила простой факт: в зале сидели представители лишь части народа, то самое агрессивно-послушное большинство. Да и Сахаров на съезде – это было и логично, и против логики: президиум Академии наук его в депутаты не пускал, а 250 институтов АН выступили за него, провели митинг протеста. И Андрей Дмитриевич стал депутатом. Горбачевская демократия оставалась тяни-толкаем…

Сахарова нет в списке соотечественников, которых массовое общественное мнение считает выдающимися историческими деятелями, – там всё больше тираны и полководцы, из отряда привычной кино- и монументальной пропаганды. История остается не просто советской по своему пантеону – это история государства, но не общества. Ценности и идеи Сахарова сегодня еще дальше от восприятия и принятия их властью и конформистским большинством, чем в 1989-м, в том году, когда Андрей Дмитриевич умер. Но тем они и актуальнее: “Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода – свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Такая тройная свобода мысли – единственная гарантия от заражения народа массовыми мифами, которые в руках коварных лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру”.

Написано более полувека тому назад.

МОСХ партии

Пытаюсь вспомнить первое явление “Бобы” Жутовского. Кажется, он сам появился в старом “Новом времени”, на пороге уютного кабинета – это пристанище я унаследовал от Кронида Любарского, о нем мы еще поговорим. Невысокий, доброжелательный, с умными глазами – эти глаза я запомнил по фотографии, на которой Жутовского распекает Хрущев. Я был первым замом главного редактора, а первый зам – всегда рабочая лошадь, он делает весь журнал, включая обложку. Особое удовольствие. Тогда Борис Иосифович изготовил две подряд феерических карандашных обложки – с портретами Ленина и Клинтона. А еще – Чубайса. Цветными карандашами, с которыми у него были особые отношения, любовные. Разглядывал их, стоящих, как солдаты в строю, восхищенно-одобрительно: “У, суки, смотрят…”

Потом была просто дружба с распитием напитков и интервью. Жутовский оформлял мою книгу. И подарил несколько своих: двухтомник о собственной жизни, произведение книжного искусства, и том карандашных (но не цветных) портретов – “Последние люди империи”.

С тех пор прошло шесть десятков лет.

1 декабря 1962-го. В аппарате то ли Суслова, то ли Ильичева, то ли Академии художеств, зная о консервативно “народных” взглядах Хрущева на искусство, подставили молодых художников-“белютинцев” под критику Никиты Сергеевича, вынудив их за одну ночь на втором этаже Манежа развесить свои картины в рамках выставки “30 лет МОСХ” (Московскому отделению Союза художников). Элий Белютин и Эрнст Неизвестный подозревали, что это провокация, но команда шла прямо из идеологических сфер ЦК, от секретаря Центрального комитета Леонида Ильичева, отказаться было невозможно. Сам Ильичев понимал, зачем это делается: он был коллекционером картин – не слишком типичное хобби для партфункционера. Эффект получился такой, что творческую интеллигенцию трясло еще долго, а весьма значительные художники потеряли заказы и/или ушли в катакомбную нонконформистскую живопись.

Хрущев добрался до работ Бориса Иосифовича Жутовского, тогда двадцатидевятилетнего “Бобы”. Сохранилась фотография: стоит Жутовский с выражением распекаемого, но с улыбкой, а Никита Сергеевич что-то ему возмущенно втолковывает. Из архивной стенограммы:

“Хрущев: Вот какой красивый; если бы она на вас была похожа, я бы сказал: художник стоящий. Это же юродство. Зачем вы это пишете, для чего вы это делаете?!

Жутовский: Этот портрет моего брата (работа 1961 года называется «Портрет Тольки», а еще был такой, почти весь в огне, портрет сталевара, «Илья Комаров», но уж «Автопортрет» запомнится Хрущеву на всю жизнь. – А. К.).

Хрущев: Штаны с вас спустить надо. Какой это брат? И вам не стыдно? Это юродство, а он говорит, это брат. Вы нормальный физически человек? Вы педераст или нормальный человек? Это педерасты в живописи”.

Вот оттуда и пошло в народ выражение “абстракцисты и п…сы”. К этим темам в течение нескольких месяцев Хрущев вернется не раз, и всерьез. И еще один мотив, повторявшийся многократно: народ вас в поте лица кормил и поил, а чем вы с ним расплачиваетесь – вот этой своей “мазней”? Если хотите, дадим вам паспорта – и скатертью дорога в мир капитализма. Спустя десятилетия на мой вопрос, не возникало ли у Бориса Иосифовича желания уехать из страны в соответствии с указаниями партии, он ответит: “Никогда. После всех обстоятельств моей жизни я для себя сформулировал, что если в задницу штык воткнут – тогда придется. Ну как я отсюда уеду, если это мой дом?”

И да, не уехал. Ушел. В историю. Через панихиду, светлую и даже веселую, как и сам Борис Иосифович, в Малом зале ЦДЛ. С напутственным словом Юрия Михайловича Роста: “Встань, Боба, посмотри, какие люди к тебе сегодня пришли!..”

После хрущевского разноса Жутовский вышел покурить (действо продолжалось, но курить-то хотелось). Вслед за ним на улицу вышли придворный президент Академии художеств Серов и человек из Союза художников Преображенский – радостные. Не обращая внимания на Жутовского, который потом в течение двух лет будет отлучен от работы, поздравляли друг друга, что все у них получилось. В