Доктор О’Хара восседал за письменным столом, перед ним сидели две женщины, вооруженные зонтиками и одетые в лучшие воскресные костюмы; на лицах обеих застыло выражение поруганной добродетели.

— Мистер Фицджеральда, — с места в карьер начал доктор О’Хара. — Эти две дамы, обе матери ваших учеников, буквально шокировали меня, рассказав ужасную историю, напечатанную во вчерашнем номере «Санди кроникл» — газеты, которую сам я не читаю. Фицджеральд, скажите мне честно, были ли вы когда-то приходским священником в Килбарраке? Действительно ли соблазнили молодую девицу из своего прихода, а когда она понесла, женились на ней, оставив лоно Церкви?

— Это правда, сэр.

— Тогда, ради всего святого, почему, нанимаясь ко мне на работу, вы не открыли мне всей правды?

В комнате повисла напряженная тишина, слышно было только перешептывание посетительниц: «Я так и знала, что достойный доктор был абсолютно не в курсе».

— Понимаете, сэр, — выдавил из себя Десмонд. — Я опасался, что если честно вам все расскажу, вы не возьмете меня на работу.

— Мы ни минуты не сомневались, дорогой доктор, что вы и понятия не имели, — заявила одна из женщин. — Но что же теперь делать?

— Ах да, теперь, мадам. Фицджеральд, я обязан уведомить вас, что с этого момента вы больше не работаете в школе Святого Брендана. Вы покинете наши стены прямо сейчас, не заходя в класс. Вот ваше жалованье до конца месяца.

Десмонд взял протянутый ему конверт и, помолчав с минуту в бессильном отчаянии, сдавленным голосом произнес:

— Мне искренне жаль, сэр, что я причинил вам столько хлопот, и я невероятно благодарен вам за все, что вы для меня сделали. А что касается вас, дамы, могу вас только поздравить. Ваш благородный порыв лишил меня последнего шанса искупить вину и начать новую жизнь. Мои ученики видели от меня только хорошее и, хочется верить, любили меня.

С этими словами Десмонд повернулся, осторожно прикрыл за собой дверь и печально побрел к своему дому в Квэй. Хотя разве можно было считать своим домом место, с которым связаны утраченные надежды и рухнувшие мечты?!

В Квэй он попал около одиннадцати и уже издалека приметил миссис Маллен — вестницу хороших, но чаще плохих новостей, — нервно расхаживающую под дверью.

— О, какое счастье, что вы вернулись, сэр! Леди ушла из дому, вся расфуфыренная, куда там, и заперла дверь. А малютка плачет, надрывается, а мне внутрь не попасть.

— Благодарю вас, миссис Маллен. У меня есть ключ. Я позабочусь о Джерри.

Десмонд открыл дверь и вошел в дом. Увидев отца, малышка перестала плакать и только тихонько всхлипывала. Засучив рукава, Десмонд взялся за дело. Так как в буфете не оказалось молока, он на скорую руку приготовил детскую смесь, которую Джерри явно предпочитала молоку, и осторожно кормил ее с ложечки, пока та не успокоилась. Теперь надо было сменить подгузник. Десмонд вынул ребенка из колыбельки и отнес в гостиную, где благодаря большим окнам было светлее, а потому легче выполнять эту довольно сложную процедуру.

Не успел он снять испачканный подгузник и вытереть грязную попку, как в дверь позвонили. Десмонд с облегчением подумал, что это пришла миссис Маллен, и крикнул:

— Входите!

Но то была вовсе не его любезная соседка. В дверях стояли каноник и миссис О’Брайен.

— Десмонд, можно войти? Мы с миссис О’Брайен были в городе, выбирали тонкий холст для новой алтарной преграды. И, естественно, не могли не заглянуть к тебе.

— Входите, пожалуйста, — еле слышно проговорил Десмонд. — Как видите, в данный момент я очень занят.

— Наслаждаешься радостью отцовства, — заметил каноник, когда голый и не вытертый до конца ребенок закатился в истерике с новой силой.

— Десмонд, будьте добры, позвольте мне. Где у вас тут ванная? Там, что ли? — Миссис О’Брайен решительно шагнула к столу, взяла ребенка на руки, подобрала испачканную пеленку и исчезла.

Каноник вошел в гостиную, осторожно прикрыл за собой дверь, сел на диван и с немым укором уставился на черствую горбушку, початую баночку дешевого джема и грязную чашку из-под чая.

— Ну что ж, приятель, — сказал он. — Теперь я имею счастье лицезреть тебя не только в заголовках газет по всей Ирландии, но и в стенах родного дома. Даже невооруженным глазом видно, что еще немножко — и ты умрешь с голода. Ты бледный как смерть, тощий — кожа да кости, — щеки запали, словом, от тебя прежнего, которого я имел удовольствие знать, осталась одна тень. Хотя все твои лишения компенсируются счастьем иметь преданную, любящую жену. Мы видели ее в «Хибе», в баре, со стаканом в руках, разряженную, как царица Савская, в компании трех шикарных молодых хлыщей, будто прямо со скачек в Болдойле. — И так как Десмонд упорно молчал, каноник продолжил: — Какое благородство, какая жертвенность. И все во имя любви! Предать свою веру, свое призвание, свое блестящее положение, предать все ради похотливой сучки, подловившей тебя в минуту слабости в темноте! Ну что, продолжаешь гордиться собой? Или все-таки понял, что совершил страшную глупость?

— Нет, не глупость, — не поднимая головы, ответил Десмонд. — Безумие! И как жестоко я поплатился!

— Господи, раз уж тебе так захотелось любви, почему ты не обратился к мадам? Она ведь запала на тебя, можно сказать, влюбилась по уши. А когда угар страсти прошел бы, вы прекрасно поладили бы, оставшись любящими друзьями, и все было бы шито-крыто. И вообще, в старые добрые времена даже у Пап были женщины. Но нет, ты решил сыграть в благородство, стать героем, и все ради никчемной сучки, опустившей тебя до своего уровня, до сточной канавы, а теперь готовой, Господь свидетель, сбежать, даже не попрощавшись! — Не дождавшись от Десмонда ни слова, каноник продолжил: — Яблоко от яблоньки недалеко падает. Истинная дочь своей матери, бросившей достойного мужа ради какого-то прохвоста, который, разъезжая по Европе, потешился ею пару месяцев и оставил без гроша в кармане в неведомых краях. Вот она с горя и кинулась под поезд на вокзале в Брегенце. — И так как Десмонд продолжал упорно молчать, каноник, тяжело вздохнув, воскликнул, причем даже не воскликнул, а скорее простонал: — Как мне не хватает тебя в Килбарраке, приятель! Когда ты возвращался домой после мессы или после занятий с детишками и мы садились с тобой за стол, я разрезал баранью ногу с хрустящей корочкой, зажаренную миссис О’Брайен как раз в самую меру, а потом ты отправлялся в «Маунт-Вернон» выпить чашечку чаю и помузицировать с мадам, и архиепископ присылал мне письма, превознося тебя до небес, я гордился так, будто ты мой родной сын… О Господи! У меня прямо сердце разрывается, когда я вспоминаю об этом…

После этого душераздирающего монолога в гостиной повисло напряженное молчание, которое нарушила вернувшаяся миссис О’Брайен.

— Вот и все, — жизнерадостно сообщила она. — Ребенок помыт, переодет, уложен в кроватку и уже засыпает.

— Тогда нам, пожалуй, пора, — решительно поднялся с места каноник. — Нам здесь больше нечего делать. Что случилось, то случилось, и сделанного не воротишь. Прощай, Десмонд, дорогой, и храни тебя Бог! — Каноник осенил крестным знамением сгорбленную фигуру за столом и направился к выходу.