– Ты все сделал правильно. Но мы оба родились в рубашках.

Сколько он находился на мостике на самом деле, не знаю. Больше мы на эту тему не говорили. Прежде всего, капитану пришлось бы признать, что он грубо нарушил устав, оставив меня, молодого и не слишком еще опытного штурмана, одного в особо сложных условиях плавания. Сам же я, раз за разом прокручивая в уме ситуацию, понимал, что нарушил одно из ключевых правил ХОРОШЕЙ МОРСКОЙ ПРАКТИКИ: каждое действие должно быть последовательным и решительным. Не мелкими дерганиями по пять-десять градусов, а сразу право на борт! И раз уж «рубашка» дала мне шанс исправиться…

– А, в общем-то, год был хороший, – сказал Фельдман.

– Конечно! – согласился я. Мы выпили за уходящий 1975-й и поковырялись в мясном салате под названием «Столичный».

– А наши уже, наверное, отход оформили.

– Может, и отошли уже, – подтвердил Фельдман. – Дойдут до Кронштадта, станут на рейд и будут Новый год встречать. Ну что, за тех, кто в море!

Мы выпили по третьей, Фельдман посмотрел на часы, пожал мне руку и отправился на посадку самолета в Палангу. Мой рейс на Ригу должен был отправиться раньше, но отлет задержали на час, и я остался расправляться с подоспевшим к этому моменту фирменным блюдом ресторана «Пулково» – цыпленком табака.

В дальнейшем история выглядит довольно тривиально. Выйдя из ресторана, я подошел к диспетчеру и узнал, что удача больше не благоприятствует дальнейшим событиям моей жизни.

– Ваш самолет улетел, – сообщила женщина в форменном летном кителе.

– Подождите, подождите, – словно надеясь исправить положение, кипятился я. – Как это может быть? Было объявление о задержке рейса на час, прошло всего пятьдесят минут, я тут, а…

– Задержка сократилась. Была объявлена посадка.

– Но я сидел в ресторане, тут же в аэропорту, и никакого объявления не слышал!

– Да? – диспетчер подняла на меня уставшие от пассажирской тупости глаза, и я не уловил в них ни малейшего отблеска сочувствия. – Значит, ресторан забыли подключить.

Ситуация была более чем дурацкая. До Нового года оставалось четыре часа. Следующий рейс ожидался только через сутки. На поезд я уже не успевал. Даже родной пароход, на котором я теоретически мог найти приют, скорей всего, уже покинул порт.

Фортуна – женщина капризная. Если один раз смиришься с ее изменой, она тебе этого не простит. Где-то я слышал этот афоризм.

На стоянке перед аэропортом ветер кружил по расчищенному асфальту поземку. В свете прожекторов зябко ежилась плотная очередь пассажиров на стоянке такси, к которой как-то не спешили подъезжать стоявшие поодаль немногочисленные, расчерченные черными шашечками машины. Повернуть от входа направо и встать в очередь означало смириться. Я прошел прямо. К сияющей черным лаком, идеально чистой «Волге», нахально вставшей прямо под запрещающим знаком. На таких возили только министров. Или секретарей обкомов.

– Двадцатка до центра, шеф, – уверенно бросил я в опущенное передо мной окно. Шофер оценивающе оглядел мою длинную, парижского покроя волчью (искусственную, правда, но кто в те годы был способен это распознать!) шубу из валютного магазина и решительно рубанул ладонью воздух:

– А давай! Успею обернуться. Садись. А куда в центр-то?

– Да черт его знает, – признался я, садясь в сразу рванувшую с места машину. – В гостиницу бы надо.

– В какую?

– А сам выбери. – Я представил обшарпанные диваны, пыльные фикусы в углу, унылую очередь командированных под табличкой «Мест нет» и добавил:

– В самую шикарную!

– В «Англетер», что ли?

– Куда? – не понял я.

– Ты же просил в самую шикарную. «Астория» прямо напротив Исаакиевского собора, обком рядом. Да и мне возвращаться ближе – пока хозяин не появился.

– А «Англетер»?

– Да это то же самое! Теперь «Астория», а раньше, во времена Есенина, называлась «Англетер». Та самая.

– Во времена Есенина? – зачем-то повторил я.

– Ну, я же и говорю! – обрадовался он. Потом посмотрел на меня и спросил:

– А тебе никто не говорил, что ты похож на Есенина?

Вообще-то к подобным сравнениям я привык, и они мне льстили, тем более что я и сам писал стихи, которые охотно печатали в морской ведомственной газете, а иногда и в городской. Мне было двадцать пять лет, я обладал схожими с Есениным фигурой, овалом лица, таким же, чуть раздвоенным на конце носом, глубоко посаженными глазами. Но больше всего нас роднила пышная шевелюра. Правда, у Есенина, по описанию современников, волосы были русыми, но на черно-белых фотографиях они выглядят скорее темными, как у меня. И еще, подобно Сергею, я с полным правом мог о себе сказать: «Был как все, любил вино и женщин…»

– «Англетер» – это классно! – согласился я. – Только ты вот что, подкати к самым дверям, впритык, о'кей?

– Заметано!

Все получалось. Я достал из кармана паспорт моряка и вложил в него десятку, но сразу же, не колеблясь, добавил вторую. Водитель лихо тормознул в полуметре от ступеней «Астории» так, что швейцар тут же кинулся открывать передо мной тяжелую гостиничную дверь. Перед стойкой администратора толпилась робкая стайка отчаявшихся просителей. Я прошел прямо к суровой, непреклонного вида даме с высокой, с зачесанными назад в высокую прическу волосами над тяжелыми золотыми серьгами и протянул паспорт:

– У меня бронь.

Дама отточенным движением приподняла корочку паспорта ровно на сантиметр и расцвела в улыбке.

– Конечно, конечно, ваш номер… – она поискала в столе, выудила оттуда ключ с тяжелой деревянной грушей и протянула мне. – Анкетку я заполню сама, не беспокойтесь, подпишите потом. Вот только номер… Извините, но это все, что я могу, у нас даже министерская бронь сегодня снята.

– С соседями, что ли? – нахмурился я.

– Нет, нет, что вы! Просто он… не совсем удобный. Не реновированный. Мы его все время откладывали. Потому что он тот самый, понимаете?

– Неужели – тот?

– Именно! – она придвинулась ко мне ближе и прошептала. – Директор хотел хотя бы до юбилея подождать. А сейчас как раз… Но вы-то, надеюсь, не суеверный?

– Нет, – твердо ответил я. – Я верю только в одно. В удачу.

* * *

Мне действительно невероятно везло. Я поднялся по широкой, покрытой красной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж и отыскал нужную дверь. Пары шампанского еще слегка кружили мою голову. В комнате царил полумрак, рассеиваемый только наружными фонарями. Я не сразу отыскал на стене выключатель. Точно так, должно быть, впервые вошел в этот номер Сергей Есенин полвека назад. Я мог наизусть процитировать десятки его стихов, помнил имена всех трех его жен и множество других фактов его биографии, у меня в чемодане покоился редчайший сборник писем Есенина, добытый накануне в подворотне у букинистического магазина на Литейном, и мне казалось, что сейчас я могу даже мыслить совсем, как он.