Первые пять минут показались мне вечностью. Я внимательно вслушивался в звуки из коридора, ожидая услышать стук каблуков или шуршание колес столика с ужином на двоих, но за дверью царила тишина. «Шагонэ ты моя, Шагонэ…», «Никогда я не был на Босфоре…»

Правда, в отличие от Есенина, на Босфоре я был. И даже совсем недавно, месяца не прошло. Мы стояли в маленьком турецком порту неподалеку от знаменитого прохода в Черное море и разгружали доски из Ленинграда, наблюдая за суетливой жизнью вороватого приморского городка. Из иллюминатора моей каюты хорошо был виден газетный киоск. Водители грузовиков подъезжали к нему, чтобы купить сигарет. Машина останавливалась метрах в десяти, водитель отработанным приемом откручивал зеркала заднего вида, прятал в кабине, запирал дверь, покупал сигареты, через полминуты возвращался, вновь прикручивал зеркала и ехал дальше.

Я удивлялся недолго. Вместе с грузчиками к нам на борт поднялся агент грузополучателя и сказал, что доски будут принимать по счету, тут же пояснив, что мы можем не беспокоиться, весь счет они берут на себя. Капитан, естественно, прореагировал должным образом и двадцать минут спустя рядом с турецкими стояли уже и наши тальманы. Работа проходила так: турки-грузчики расстилали канат, кое-как, вкривь-вкось накидывали на него груду досок, стягивали канат посередине, цепляли краном, поднимали торчащие во все стороны, словно иглы у ежа, доски метров на пять вверх, и тальманы начинали счет. Через минуту турецкий счетчик давал знак, что все в порядке, и кран переносил доски в грузовик. Протесты нашего тальмана в расчет не принимались.

Вечером капитан созвал штурманов на совещание. Или на мозговую атаку. Турки явно собирались нас облапошить, и вопрос стоял просто: что делать? Фельдман, почесав затылок курчавой, но понемногу теряющей волосы головы, предложил гениальную идею: распилить доски пополам, чтобы их стало вдвое больше! Некоторое время мы ошарашенно молчали, слово было за капитаном, и капитан наконец изрек ключевое правило ХОРОШЕЙ МОРСКОЙ ПРАКТИКИ:

– Худшее из действий – это бездействие! Тащите пилы.

Вспомнив правило, я потуже подтянул галстук и отправился на поиски моей пассии.

* * *

В коридоре было пусто. Я быстро исследовал не просматриваемый от моей комнаты отрезок коридора, проделал ту же операцию на остальных этажах. Девушки не было. Тогда я прошел до служебной лестницы и, заглянув на площадку, к великому моему разочарованию обнаружил одиноко приткнувшийся к стене столик на колесиках. «Не припозднитесь» еще звучало в моих ушах, а я, болван, конечно, припозднился. Таких девушек берут сразу или никогда! До Нового года осталось каких-нибудь полтора часа, и сейчас она, наверное… Но что она может делать сейчас, мне додумывать не хотелось, и я просто спустился вниз, в ресторан. Веселье было уже в полном разгаре, звучала живая музыка, и у меня, в конце концов, еще был шанс залечить разболевшуюся душу. Но вместо этого на меня вылили еще один ушат холодной воды.

– Какой у вас номер столика?

Метрдотель в сияющем золотыми галунами мундире стоял важно, как принимающий парад адмирал.

– У меня пока нет номера столика, – не менее важно ответствовал я, уже начиная подозревать, что без мзды не обойдется и здесь. – У меня номер в гостинице, я хочу поужинать.

– Тогда, извините, ничем не могу помочь. Все занято.

– А как же я?

Моя рука уже привычно нащупывала купюру в кошельке, и метрдотель безошибочно угадал движение, отчего в его голосе проклюнулось сожаление:

– Ничем, ну, знаете, совершенно ничем не могу помочь. Все места расписали уже две недели назад. Мой вам совет – закажите ужин в номер. Пока не поздно.

Такого облома со мной еще не бывало. Я отошел в сторону и подумал, что пора воспользоваться бесплатным советом, но тут ко входу в ресторан подошла пара иностранного вида, определенно финны, обоим лет по тридцати, и натолкнулась на ту же неодолимую преграду. Мне стало любопытно. К иностранцам в Советском Союзе отношение было особое, не чета нашим. Но метрдотель устоял.

– Но мы специально приехали сегодня в Ленинград, чтобы встретить здесь Новый год! – со всем своим скандинавским пылом провозгласил глава семейства.

– The same situation with me! (так же, как и я) – добавил свое лыко в строку я.

О, ю спик инглиш! – обрадовался финн, высокий костистый парень в очках с толстыми стеклами, сразу проникаясь ко мне дружеским расположением. – Но вы русский? Это хорошо. И вы один? Хотите, мы можем разделить праздник с вами. В нашем номере. Это будет хорошо и выгодно, верно, Муу?

Его спутница одобрительно улыбнулась, и ее несколько коровье лицо сразу стало заметно симпатичней.

Новый год мы встречали дважды – сначала по московскому времени, затем по хельсинскому. Над Исаакиевской площадью взлетал фейерверк – не слишком плотный, не такой, как в нынешние времена. Фейерверк был морской – из списанных запасов пиротехники, и я без труда распознавал пятизвездочные ракеты сигнала бедствия и жутко громыхающие, крайне опасные в применении, особенно по пьяному делу, звуковые, и целую минуту не угасающий даже в воде аварийный фальшфейер. И тогда я рассказал Олафу и его супруге с именем Муна, которое он ласково сокращал до Муу, о том, что доставшийся мне номер совсем не простой, а тот самый, в котором жил и умер, и не просто умер, а повесился, самый великий поэт России Сергей Есенин.

«Выткался на озере алый свет зари, На бору со звонами плачут глухари…» – нараспев читал я и даже попытался перевести это на английский, но мне не хватило слов, и я решил, что проще будет научить русскому Олафа.

«Выаал ся наозеом аллыс ве али», – с пятой попытки прочитал он и сказал, что знает хорошего русского поэта Пушкина и великого финского поэта Рунеберга, которого и собирается мне сейчас прочитать и даже научить меня нескольким строчкам на финском… Мне срочно надо было выставить что-то в ответ, и я сказал, что Есенин, хотя и повесился, но на самом деле повеситься не мог, я проверил это доподлинно, но так как он все равно умер и был похоронен ровно пятьдесят лет назад, то теперь в моем номере определенно должно обитать привидение. Ну как?

Муу чмокнула меня в щеку, а Олаф ободряюще похлопал меня по плечу, разлил водку в бокалы для шампанского и предложил выпить за всех четырех поэтов, которых он теперь знает – за Пушкина, Есенина, Рунеберга и меня. Мы встали, энергично столкнули бокалы, и мой, вместо мелодичного звона, вдруг издал неприятный треньк и разлетелся на осколки прямо посреди комнаты.

– That's nothing, don't worry! (Ничего, не беспокойся) – успокоила Муу. – Прислуга утром уберет.

– Но водки больше нет, – уточнил Олаф. – И в мини-баре пусто.

– Может, найдем у меня, – предложил я, совершенно забыв, что в моем нереновированном номере никакого мини-бара нет вообще.

– А заодно посмотрим на привидение! – вновь воодушевилась Муу и нацелилась на мою вторую щеку.

Мы тихонько, изображая привидения и давясь смехом, вышли в коридор, дошли до моего, едва не соседнего номера, я отпер дверь, включил свет и замер. Старинная люстра светила вполсилы, а одна из немногочисленных лампочек то затухала, то освещалась вновь, бросая по комнате дергающиеся тени, словно кто-то, невидимый, дергался под нею в последних конвульсиях. На полу, прямо посреди комнаты лежали осколки разбитого вдребезги бокала.