Священник смотрел на него настороженно и словно бы опасливо.

– Вы что, смертельно больны?

– Да нет, – сказал В.

– Как же я буду вас соборовать, когда вы здоровы. Над здоровым человеком таинства соборования не совершается.

– Но если человек в опасности? Если ему грозит опасность? Такая, знаете… – В. споткнулся. Язык отказывался произнести нужное определение.

Но священник понял и так.

– А даже если смертельная опасность, – как продолжил он. – Соборование – не страховка от несчастных случаев.

– Но как же, – пробормотал В. Он помнил: соборование, исповедь, причастие. – Как же, как же…

– Вот плохо, что вы не были сейчас на службе, – с суровой наставительностью проговорил священник. – Я же вас звал. Сегодня бы исповедались, завтра на литургии причастились… – Он словно споткнулся. Словно какая-то иная, свежая мысль пришла ему в голову. – А впрочем, вот что, – сказал священник. – Приходите завтра с утра до службы, и я тоже приду пораньше. Исповедуетесь, потом отстоите службу и причаститесь. Давайте так.

В. неуверенно пожал плечами, покачал головой.

– Не знаю… Может быть, у меня не получится прийти. – Он высказывал опасение, но внутри была твердая убежденность, что не придет. – А можете меня сегодня исповедовать и причастить? – осенило его. – Пусть без соборования. – Священник смотрел на него с готовностью произнести твердое “нет”, и В. прибег к последнему аргументу. Который, надеялся, не придется извлекать из тех глубин, которые столь неожиданно, столь оглушающее открывались ему и в которые он боялся заглядывать, так – чуть-чуть, не вполглаза даже, а слегка приразжмуривая глаз и тут же смыкая его вновь. – А если это не я вас прошу? Не соборуйте. Но причастить… причастите.

“Нет”, готовое истечь с языка священника, умерло, так и не сойдя с него. Тихое потрясение стояло во взгляде священника.

– Вам так кажется? – спросил он затем В.

– Так же, как все, что со мной происходит, – сказал В.

Священник постоял около него еще некоторое время молча и коснулся плеча.

– Ждите меня здесь. Я должен пойти подготовиться.

Он исчез за алтарной дверью. В. огляделся. В арочном проеме входа в сопровождении согбенно-кривоплечего бородатого мужчины, в котором В. непонятным образом тотчас определил ночного сторожа, возникла капустница, они постояли-постояли там парной тенью, глядя на В., и исчезли. В. стоял во всем подкупольном пространстве совершенно один. Сейчас он впервые в жизни должен был исповедаться. Жизнь, что прожил, вихрилась в нем толчеей не связанных друг с другом эпизодов – у него было ощущение поднимаемого то ли с речного, то ли с озерного дна невидимым течением ила, забивающего легкие, туманящего зрение, стискивающего сердце.

Священник появился из алтаря в рясе и сбегающей через грудь и живот к голеням расшитой золотом широкой ленте епитрахили. Взял от боковой стены складень аналоя, расставил, выложил на него большой серебряный крест, толстый том Евангелия в серебряной пластине переплета. В. шагнул было к священнику, но тот повернулся к нему спиной и, осенив себя крестом, принялся молиться. “Отче наш, иже еси…” – удалось В. разобрать начальные слова единственной из молитв, которая была ему знакома. “Назовите ваше имя”, – полуобернувшись к нему, попросил священник. В. торопливо назвался, вновь подавшись к аналою, но и сейчас рано еще было начаться исповеди: священник продолжил читать молитвы. Казалось, им не будет конца. “Это и есть исповедь?” – уже недоумевал В.

– Приступим? – неожиданно повернулся к нему священник. В. обварило морозным ознобом, и начавший было оседать придонный ил прожитой жизни опять взметнуло в нем вихревым облаком.

Сколько все потом длилось, В. не понял. Время споткнулось и стояло всю пору, что они беседовали с отцом настоятелем, и стояло, когда священник, воздев над В. конец епитрахили, возложил ее на его склоненную голову, произнес над ним какие-то слова, тупо и твердо четыре раза нажав на макушку в разных местах, что, должно быть, обозначало крест, а следом ушел в алтарь и вернулся с сосудом, похожим на кубок. И вот лишь когда В., широко раскрыв рот, потянулся к вынырнувшей из сосуда золотой ложечке, получив с нее плоть и кровь, получив еще немного спустя от священника и кусок небольшого хлебца в странных остроугольных щербинах, фарфоровую плошку с щедро налитой в нее красноватой жидкостью, когда он сжевал хлеб и опорожнил плошку, в которой оказалось разбавленное вино, лишь после этого споткнувшееся время будто скакнуло и двинулось дальше. “Поздравляю вас с причастием”, – сказал священник. Что следовало ответить? Благодарю? Спасибо? Очень признателен? Нелепые все какие слова, они были слишком мелки, слишком малы, чтобы быть соравны тому, что произошло сейчас, и В. промычал что-то нечленораздельное, сам не понимая что.

Когда он вышел в притвор, капустница с согбенно-кривоплечим, определенным В. как ночной сторож, стояли около прилавка свечного ящика в позе торжественной встречи, а при его приближении капустница неожиданно упала на колени и поклонилась ему в ноги, натурально ударив лбом о бетонный пол.

– Вы что! – бросился к ней В. и принялся поднимать. – Вы что это?! С какой стати!

– Я не вам, я страданию вашему. – Слабые локоточки капустницы сопротивлялись В., отказывались подчиняться его рукам, выскальзывали из них. – Не вам, не вам!

– Да перестаньте, какое страдание… – пробормотал В. Стыдно ему было, неловко, конфузно.

– Страданию вашему! – повторила капустница, упорно противясь его усилиям поднять ее.

– Впервые вижу, чтобы батюшка кого-то таким образом исповедовал и причащал, – тоже кланяясь и крестясь, только не валясь на колени, подал голос тот, которого В. определил как сторожа. – Я уж с ним сколько лет. А впервые…

– Страданию вашему… – пролепетала с пола капустница. – Дай вам Бог сил!

– И вам! – нашелся теперь В., как ответить ей. – И вам! – поклонился он возможному сторожу.

И врезал из притвора на лестницу, кубарем покатился по ней, словно за ним гнались. Но кому было гнаться за ним? Это он убегал от себя самого, отразившегося в капустнице. Этот он, отразившийся в капустнице, пугал его, страшил, обессиливал. В. еще не был готов к встрече с ним. Хотя, чувствовал он, встреча была неизбежна. Неминуема, неотвратима, фатальна.

Показалось ему или нет, что охранники на шлагбаумных воротах посмотрели на него с особым значением? Похоже, что не показалось. Впрочем, это было не важно. Он возвращался независимо от того, ожидали его там расставленные силки или нет. Велик подсолнечный мир, а не выроешь себе нору в лесу, не станешь жить в ней подобно зверю, а выроешь да станешь – на что тебе такая жизнь, что в ней смыслу, зачем она тебе, что с ней делать? Что предуготовлено, то пусть и будет с таким чувством возвращался В. на озерную базу отдыха для высшего менеджмента завода.

На стоянке вдоль рядов разогретых дневным солнцем до печного жара машин прохаживался, заложив за спину руки, глянцево-кофейный таджик в своем похожем на спецовку серо-голубом костюме. И когда В., запарковавшись, выбрался из кондиционированного рая в битумный ад, он уже стоял рядом, и лицо его сияло в жизнерадостно-бодрой улыбке.