подумает о полиции. Она меня пилит за деньги Рождественского клуба. Сперва потребует деньги на бочку, Сосиска. В наших краях люди через это начинают терять в меня веру. Даже ты. Споришь с Хоакином на сигару против моей жизни.

Сосиска побледнел, потом быстро глотнул бурбон.

– Ты тут ни при чем, – сказал он. – Это Хоакин при чем. Я шестнадцать лет у него ставлю. И только раз сорвал куш. Я думаю, у него на меня зуб. Я хотел отбить хоть какие-то вложения.

– Сосиска, да ты раскрыл секрет вечной молодости, потому что врешь не лучше ребенка.

– Я так решил, Пиджачок. Раз уж ты не собираешься утекать и готов к тому, чтобы тебя уби… готов уйти от руки Димса, то, как ни ляжет карта, я решил, ты не будешь против, если я по этому поводу заработаю пару баксов. Я же был тебе хорошим другом, нет?

– Очень хорошим, Сосиска. Я не против того, чтобы ты заработал пару баксов за мой счет. Больше того, у меня есть к тебе предложение. Помоги замириться с Димсом. Скажи ему, что я хочу с ним свидеться, и я забуду о том, как ты меня обидел, когда поставил против моей жизни.

– Да у тебя шарики заехали за ролики, сынок. И близко к нему не подойду.

– Димс на меня не злится. Ты вот знаешь, что Димс и купил мне эту самую судейскую форму?

– Нет.

– А вот купил. Принес новенькую после смерти Хетти. Пришел прямо ко мне через два дня после того, как мы ее схоронили. Постучался, отдал и прибавил: «Никому не говори». Ну, разве такой человек может хладнокровно застрелить друга?

Сосиска молча слушал, потом сказал:

– Если этот человек – Димс, то да.

– Глупости. Пойди к нему и скажи, что я хочу поговорить наедине. Встречусь с ним один на один и покончу со всем этим.

– Не могу я, Пиджачок. Малодушничаю я, понятно?

– Он же по мне сохнет, Сосиска. Тебе за свою шкуру волноваться незачем.

– А я вот волнуюсь за свою шкуру. Она тело прикрывает.

– Я бы и сам сходил к флагштоку. Но не хочу срамить его при приятелях. А если мы поговорим наедине, стыда ему не будет.

– Ты его осрамил, когда подстрелил. Вообще-то из-за того, что он подарил тебе судейский прикид, все еще хуже, – сказал Сосиска, – раз ты подстрелил его в ответ на добро.

– В этом мальчишке добра хватит на двоих, – сказал Пиджак, забирая у Сосиски бурбон и отпивая. – Ведь его дедушка Луи был что надо, правильно?

– Сам иди лови пулю, Пиджачок. А я, пожалуй, затихарюсь здесь и додавлю эту бутылку бурбона.

– Настоящий друг пошел бы. А иначе какой же это настоящий друг.

– Так и быть.

– Что «так и быть»?

– Я тебе не друг.

– Тогда попрошу Руфуса. Он мне земляк. На южнокаролинца можно положиться. Он всегда говорил, что алабамцы юлят, когда надо за что-то постоять.

– На что мне привязывать к тебе своего мула, Пиджачок? Это же ты напился и стрелял в Димса.

– У тебя на хвосте тоже банка гремит, Сосиска. Димс знает, что мы с тобой кореша. Ты тоже учил его в воскресной школе. Но ты сиди-сиди. Я лучше позову Руфуса.

Сосиска нахмурился и поковырял землю носком ботинка, поджал губы, сердито раздувая ноздри. Поднялся с ящика, отвернулся от Пиджака и, спиной к нему, протянул руку параллельно земле, растопырив пальцы.

– Бурбон.

Пиджак сзади поместил бутылку в руку Сосиски. Сосиска надолго присосался, поставил бутылку на блок и, не поворачиваясь к Пиджаку, долго стоял, пошатываясь и хмелея. Наконец пожал плечами и обернулся.

– Ну ладно, чтоб тебя. Будем дураками на пару. Все равно никакого чертова выбора ты мне не оставил. Я все устрою. Пойду к Димсу и попрошу его спуститься сюда и поговорить с нами – с тобой. Моя хата с краю.

– Сосиска, гляжу, ты и правда не устаешь шевелить извилинами. На что ему спускаться сюда ко мне? Это мы сами пойдем к нему.

– «Мы» никуда не пойдем. Только ты. Но я встречусь с ним, как мужик с мужиком, и объясню, что ты хочешь увидеться наедине, лично, и что прийти он должен один, чтобы ты лично извинился и объяснился. Так, если он захочет тебя убить, то сделает это где-нибудь приватно, и мне не придется видеть, а ему – сразу садиться. Думаю, за спрос он меня не изрешетит, раз уж это не я в него стрелял.

– Тебе когда-нибудь надоест это мне припоминать? Я же говорил, что ни капельки не помню.

– Смешно. А то ведь Димс помнит преотлично.

Пиджак подумал, потом сказал:

– Ты его позови. И сам смотри. Мне не придется умолять этого шкета. Я скорее положу его поперек колена да всыплю за то, что он зарывает даденное Богом.

– Не знаю, сможешь ли ты его хотя бы с места сдвинуть, Пиджачок. Видел его без рубашки?

– И поболе того видел. В воскресной школе я не раз подогревал ему обе булки розгами.

– То было десять лет назад.

– Без разницы, – сказал Пиджак. – Человека хорошо узнаёшь, когда поучишь уму-разуму.

* * *

Почти стемнело, когда Димс и Филлис, новая улетная девчонка на районе, устроились на краю причала Витали. Они болтали ногами над водой, глядя на Манхэттен и статую Свободы вдалеке.

– Умеешь плавать? – спросил Димс, притворяясь, что толкает ее в спину, словно хочет спихнуть с причала.

– Прекрати, – сказала она. Игриво ткнула его локтем.

Она привлекла его взгляд в первый же день, когда пришла к флагштоку покупать, затем – через пару дней, когда пришла за добавкой. Она купила два пакетика хмурого, через два дня – еще пакетик. Только балуется, решил он, и при этом красотка – горячая, с убийственной внешностью: со светлым оттенком коричневой кожи, с длинными руками и ногами, худым напряженным подбородком и высокими скулами. Он отметил, что в жаркие дни она ходит с длинными рукавами, на манер торчков, чтобы прикрыть следы уколов, но кожа у нее гладкая, а волосы – длинные. Выглядела очень нервной, но это его не беспокоило. Все они нервничают, когда вмазываются. Он запомнил ее в первый же день. Следил, как она исчезает в тридцать четвертом корпусе, и послал Шапку в дом узнать, кто такая. Тот отрапортовал, что зовут ее Филлис. Гостья. Из Атланты, племянница Фуллера Ричардсона, заядлого наркомана, который разорился, и в его квартиру набились жена, кузены, дети и все, кому он торчал, – в их числе, судя по всему, была и мать этой девушки, сестра Фуллера. «Она говорит, он должен ее матери кучу бабла, так что она может жить у него в спальне,