Однако господство националистических навыков мышления на уровне обыденного сознания вряд ли можно объяснить обстоятельствами эпистемологического свойства. Это господство обусловлено, прежде всего, социально-институциональными причинами. Дело в том, что этничность (национальность) выполняла на протяжении советских десятилетий две важные функции. Она служила:

• инструментом деления политического пространства;

• инструментом деления населения.

С одной стороны, политическое пространство структурировалось по этническому признаку (этнофедерализм). С другой стороны, этническая идентичность индивидов закреплялась в документах. Даже если в повседневной жизни людей этническая принадлежность не играла заметной роли, она тем не менее была весьма существенной в сношениях индивидов с государственными органами. (Поступление в вуз по этнической квоте, перспектива занять престижное место в качестве представителя «национальных кадров» и т. д.) Она продолжает оставаться весьма существенной на территории национально-территориальных образований.

Таким образом, то обстоятельство, что в российском общественном сознании этническая идентичность понимается не как продукт культурного самосознания, т. е., в конечном итоге, индивидуального выбора, а как антропологическая константа, далеко не случайно. Оно есть результат длительной, отчасти продолжающейся практики институционализации этничности.

Многие отечественные авторы не сомневаются в том, что этнические различия сами по себе служат основой напряжений и коллизий. Так, по мнению одной исследовательницы, занимающейся социально-психологическим изучением ксенофобии, к «формированию образа этнического врага» приводит «как это ни парадоксально, сама этничность»[312]. Этому суждению молчаливо предпослано допущение, что в основе индивидуальных и групповых конфликтов лежит различие как таковое, а не условия социального взаимодействия, в которых любые различия только и приобретают значимость. Правда, подобная логика свойственна далеко не только российским авторам. Немецкий философ Курт Хюбнер также убежден, что мирное сосуществование различных этнокультурных сообществ — скорее исключение, чем правило. Нормальным ему представляется их раздельное существование. «Исторический опыт учит: совместная жизнь различных культур в узком пространстве всегда была постоянным запалом, приводящим к новым и новым взрывам»[313].

Теоретические модели интерпретации этнических конфликтов

В аналитической литературе, посвященной этническим конфликтам — этноконфликтологии — нет согласия относительно того, какие конфликты следует относить к «этническим», а какие объяснять в других терминах. На наш взгляд, подобный консенсус невозможен в принципе, т. к. невозможно установить, что такое «собственно» этнический конфликт или в чем его «природа» в отличие от «природы» конфликтов иного типа.

Конфликты, называемые этническими, уместно рассматривать в более широком контексте, а именно, как разновидность социальных конфликтов. В этих конфликтах почти никогда не бывают задействованы все члены этнической группы, которая выступает в качестве одной из сторон конфликта. Не случайно этноконфликтология образует часть общей конфликтологии — пограничной дисциплины на стыке нескольких социальных наук.

В методологическом плане различные объяснения причин этнических конфликтов тяготеют либо к примордиалистскому, либо к инструменталистскому полюсу. Согласно теориям первого типа, истоки конфликта лежат в глубине истории каждой из участвующих в нем групп, а также в истории их взаимодействия. Следовательно, для понимания конфликта необходимо исследовать его исторические корни. Теории второго типа сосредоточиваются на анализе материальных интересов (прежде всего экономических), которые побуждают элиты определенной этнической группы прибегать к конфликтным стратегиям поведения. Примордиалисты делают упор на несовместимости ценностей, инструменталисты — на политической мотивированности конфликта.

Примордиализм представлен, в частности, в так называемых «культурно-плюралистических» концепциях. Классики этого подхода — Дж. С. Фарнивел (J. S. Furnival), М. Г. Смит (М. G. Smith) и др. Большое значение для развития этой парадигмы имели работы Клиффорда Гирца. Хотя, будучи антропологом, К. Гирц не занимался изучением политических конфликтов, он выдвинул ряд тезисов, имеющих методологическое значение для конфликтологов примордиалистской ориентации. Человек, по Гирцу, есть несостоявшееся животное. Среда, в которой он может состояться, — культура, причем культура, этнически определенная. Последняя образует первичную, изначальную данность общественной жизни.

Инструменталистские подходы возникли в рамках марксизма и функционализма. Согласно исследователям-марксистам, например, Дж. Саулу (J. Saul), О. Ноли (О. Nnoli) и другим, этнический конфликт вторичен по отношению к классовому; этнический фактор используется буржуазией для достижения своих целей. М. Хечтер, Рабушка (Rabushka) и ряд других авторов подчеркивают роль, которую в этнических конфликтах играют «этнопредприниматели», или «брокеры от культуры». Последние добиваются желательного для них политического результата благодаря тому, что умеют правильно использовать этническую солидарность людей.

Функционалистские теории конфликта называют также «рационалистическими». Согласно рационалистическому объяснению поведения этнических групп, их члены стремятся использовать имеющиеся у них ресурсы для получения определенных экономических или политических привилегий. Например, употребить численное превосходство для получения особых прав или для закрепления в законе особых процедур голосования.

Дж. Ротшильд объясняет возникновение «националистических движений» со стороны той или иной этнической группы внутри государства в качестве реакции либо на успех (в экономической, социальной, культурной сфере), либо на неуспех (в тех же трех основных сферах). В первом случае группы не хотят мириться с ухудшением собственного положения или падением статуса (are resentful to their failure), во втором случае они протестуют против равнодушия общества к своему положению[314]. На это Э. Бёрч справедливо возражает, что за рамками объяснения остается, почему многие группы не проявляют никакой реакции ни на «успех», ни на «неуспех» в конкуренции за социальные блага. Например, ирландцы в США в последнюю треть XIX в., которых по ряду критериев можно отнести к «неуспешным», или, напротив, успешные евреи немецкого происхождения в тех же США в тот же период, не проявляли «националистических устремлений»[315].