Но я быстро его разочаровал — и понятно почему. Я любил выпить, да и на науку давно положил с прибором. Атос мог рассчитывать только на мою личную честность — и тут я старался оправдать этот расчет.

А тогда мы даже говорили по-человечески, и для меня было откровением то, что наука оказалась довольно хитро устроенным механизмом.

Сначала вокруг Зоны возник некоторый вакуум. Всё-таки всё произошедшее воспринималось как неудача, как нечто позорное. Погибли люди, многие заболели (или думали, что заболели а это одно и то же), многим пришлось бросить дома — ну и на этом фоне научные открытия как-то были не нужны.

Атос как-то, задумавшись о чём-то постороннем, спросил меня:

— Знаешь, кстати, про немецких докторов в лагерях?

— А что в лагерях? Душегубы, в смысле? Ну там Менгеле да, знаю.

— Дело не только в Менгеле. Есть этический вопрос — пользоваться ли наработками этих немцев по трансплантологии или там замораживанию людей. Они ведь много что напридумывали и много наэкспериментировали с человеческим материалом. У нас ведь как — сначала в теории, потом на мышах. Потом опять в теории, а потом на свинках. Потом много-много в теории, потом нашли добровольцев, заплатили им немерено денег, потом только что-то сделали на сторонних людях. А немцы сильно ускорили процесс, да и их данные были уникальны.

— И что? — Я не понимал, зачем он со мной заговорил. Впрочем, я был немного выпивши, и зачем был этот разговор не понимаю и сейчас.

— Да ничего — пока мы говорили: «Есть вопрос», оказалось, что вопрос-то есть, но всё равно все уже пользуются. Там, правда, много туфты было.

— Так что с Зоной?

— Понимаешь, пока ты пил да гулял, в нормальной науке не до Зоны было — всё решала экономика. Уже началась, конечно, торговля артефактами, да только это не было решающим фактором — героин приносил куда больше. А как героин продавать — понятно, а с артефактами понятно, да не очень. Героин не особо портится, героин внезапно не теряет своих свойств, он вдруг не вливается в тело дилера и не убивает его.

Представь себе дилера, что положил в карман чек, а потом вдруг этот самый дилер пошёл волдырями и лопнул. Ну и унификация — все артефакты действуют по-разному. Только потом поняли, что даже батарейки на артефактах имеют разную ёмкость. После Первого межгосударственного соглашения в Зону нахлынули учёные — вот, казалось, сейчас мы всё объясним, М-теория, все дела.

То есть коли не сумели найти бозон Хиггса на коллайдере, так мы его сейчас обнаружим в гравиконцентратах…

— Э-э-э… Ты правда считаешь, что в гравиконцентратах… — Я мобилизовал знания теоретической физики, и, признаться, вышло у меня это неважно.

— Да я для примера говорю. Всё было построено на очень сильном оптимизме.

— И что, оптимизм кончился?

— Кончился. И довольно странным образом. Согласно Первому соглашению биологический материал нельзя вывозить из Зоны — ну, это по понятным причинам. Поэтому биологи попёрлись в Зону и на Периметр. Можно было транспортировать лишь неживые артефакты — оттого у физиков было некоторое раздолье. Но потом оказалось, что никаких теорий ничего не подтверждает, и в отрыве от Зоны характеристики артефактов не то чтобы слабеют, а видоизменяются. Это не хранимый товар — и для науки тоже.

Ведь знаешь, чем наука отличается от не-науки?

— Слушай, не заводи эту шарманку! Это нам ещё курсе на третьем рассказывали. — Я покривил душой. Что-то нам рассказывали, но я всё забыл и просто боялся этой шарманки. Я боялся звуков этой шарманки, потому что она мне пела: «Ты — лузер, ты — лузер, ты всё забыл».

— А наука от не-науки отличается тем, что, во-первых, результат не зависит от личности исследователя, а во-вторых, он воспроизводим.

И оказалось, что если с личностью — дело тёмное, особенно на переднем крае физики, то с воспроизводимостью — всё ещё хуже. Нету воспроизводимости. Мы меряем манную кашу и радостно докладываем об успехе. А оказывается, что пока мы докладывали, манная каша превратилась в красивый, годный кисель. Мы снова бежим докладывать, бац! — а ни киселя, ни каши, а есть чудесная плесень. Нормально?

Короче говоря, оптимизм повыветрился.

А дальше случилось то, что должно случиться. Туризм победил науку.

Финансовые потоки от туризма оказались сильнее, как-то под это дело даже отобрали жилой городок… Ну, не городок, одно название — четыре домика.

В общем, учёные закисли. То есть ты, конечно, можешь отправиться сюда как на Кавказ…

— Почему на Кавказ, при чём тут Кавказ — это ты про шахту с нейтрино сейчас мне рассказывать будешь.

— Нет, нейтрино тут ни при чём. При государе Николае Павловиче на Кавказ отправлялись для того, чтобы быстрее выслужить чин — то есть ты поехал в какое-то неудобное (он при слове «неудобное» как-то неприлично причмокнул) место, и вот нате, кавказский асессор, то есть майор.[27]Так тебе служить двенадцать, что ли, лет, а этак — стремительно и быстро, без выслуги, экзаменов и через чины.

Но — недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, как поётся в известной народной песне, которая так любима им, нашим народом.

Всем стало неинтересно. Неинтересная Зона, неинтересные чудовища, неинтересные учёные, которые вдруг выясняют, что какие-то чёрные шарики преломляют с коэффициентом 0,8, а не 0,4, как считалось раньше. Ура! Зашибись! Это раньше всех потрясали «чёрные брызги», моя прелес-с-с-сть… Пустили луч света в чёрный шарик, вышел свет с чудовищной задержкой, которая зависит от веса шарика, от размера, и ещё от дюжины параметров, и частота выходящего света всегда меньше частоты входящего… Что? Куда? Почему? Ну вот думали, что эти «черные брызги» — свёрнутое пространство с качественно иными свойствами, и чёрт поймёт ещё, что там содержится внутри. Но выгоднее всего оказалось из «чёрных брызг» точить бусы, я даже помню рекламу «Я тебе двенадцать галактик». Потом, правда, прошла антиреклама о вредоносности галактического излучения и модницы, несмотря на весь бред этих слухов, ожерелья-то поснимали.

Одно правда — мы обслуживаем туземцев, и самым ходовым товаром у туземцев всегда были бусы. Они заслуживают только бусы. Хотя эти туземцы теперь руководят и определяют жизнь учёных и путешественников.

Ну, некоторым повезло — американцы сняли фильм, ты помнишь — любовь-морковь, благородный сталкер, его брат-учёный, журналистка с канала FOX, последнее убежище, битва при Монолите… Опять попёрли туристы, и опять к исследованиям проснулся интерес: пошли гранты.