2004–2007

По берегу бродили чайки — здоровенные, как деревенские гуси. Песок был серым, море — тусклым. Голый негр одиноко делал китайскую гимнастику, старательно поднимая светлые пятки.

Я глубоко вдохнул еще раз сырой йодистый воздух и пошел в таверну «Красный рак». На маленьких высоких террасках никого не было. Я сел за тяжелый деревянный стол и стал смотреть на море. На серо-зеленой равнине кое-где вспыхивали длинные белые барашки волн и тут же гасли. Слева небосвод постепенно наливался золотым и розовым светом.

Подошел хмурый, как утро, официант. Я, чрезвычайно стесняясь, попросил кофе. Официант монотонно стал перечислять способы приготовления: эспрессо, американа, туркеш, араби… Вот-вот, сказал я, по-арабски! Официант с трудом сдержал зевоту, зачем-то поправил пепельницу и немедленно сгинул.

Полчаса я разглядывал пустое море, плотоядно поглядывал на пачку «Честерфилда» и грустно думал, что, наверно, официанты всех стран похожи друг на друга. Как цыгане.

Мой официант возник, словно Фауст, со сложным прибором, из которого валил крепкий кофейный пар. Потертая чеканная турка с крышечкой была чересчур торжественно водружена на стол, официант сделал несколько танцевальных па вокруг стола, но как-то быстро обмяк и, уже откровенно зевая, поинтересовался, не желаю ли чего еще. Какую-нибудь русскую газету, сказал я и, достав груду истрепанных левов, отсчитал за кофе — и втрое больше за утреннее беспокойство. Официант скользящим шагом кинулся во тьму таверны.

Тягучий кофе буквально вывалился в чашку. Черенки гвоздики плавали, как разбитый такелаж на картине Айвазовского. Запахло медом, корицей, восточным базаром, тысяча и одной ночью — ибо черен был этот напиток, как тысяча и одна ночь. К такому кофе нужен бы кальян, а не тонкая сигарета.

Официант с напряженным лицом принес вчерашнюю «Комсомолку».

В газете писали, что террористы захватили Буденновск. Сопоставив маршрут полета, географию Ставрополья, время, я вдруг понял, что когда бандиты входили в город и началась пальба, наш самолет находился как раз над этим районом на высоте девять с половиной тысяч метров.

Кофе был приторно сладким. Свет с Востока разлился во всю ширину, море засверкало, и полоска пляжа загорелась белым золотом. Оказалось, что таверна окружена странными цветущими деревьями.

В полдень жара стала неимоверной, и я спрятался под огромный полосатый зонт. В синем прохладном небе птеродактилями шныряли дельтапланы, таская на своих хвостах обморочных теток и боевитых коротконогих мужичков. Вдоль берега гоняли на гидроциклах бронзовые атлеты в пиратских повязках. Дети копошились в песочке, строя волшебную страну Авалон. Мимо надменно прошла белокожая дива, внеся легкое смятение в ряды страждущих легкой и быстрой любви курортников. Впрочем, пыл их быстро угас под грозными взглядами четырех амбалов, которые сопровождали диву — однако на изрядном расстоянии.

Какой-то папарацци, обмотавшись удавом, предлагал сделать моментальное фото. С удавом, понятно.

Вышла на пляж большая немецкая семья. Две белоголовые фройляйн быстро скинули лифчики и плюхнулись на лежаки, подставив солнцу грудки в куриных пупырышках. Мутер тоже намеревалась растелешиться, но, видно, прикинув, что будет очень сложно пристроить все свое разъезжающееся добро, оставила эту затею. Фатер же вертел головой по сторонам и чему-то таинственно и сладко ухмылялся. Над всеми возвышался зоркий гроссфатер, увалившийся в шезлонг в рубахе и штанах. Он мусолил черную сигару, надвинув соломенную шляпу на лоб, и мрачно наблюдал за белокурыми бестиями.

— Сыграем в шахматы? — Он был похож на врача. Такой же участливый, но цепкий взгляд. — А плечи-то надо маслом смазывать. И первое время больше в тени находиться.

Я узнал его. Мы летели одним самолетом. Он был в клетчатом дорожном костюме и большой клетчатой кепке. Я его окрестил «инспектором Варнике». Сейчас он был в клетчатых плавках, но сходство со знаменитым детективом исчезло.

Мы расставили фигуры. Мне выпало играть черными. Я сразу представил их дикими и необузданными османами, а белые фигуры противника — ромейскими когортами. Пешечная фаланга сминала мои ряды. Я предпринял глубокий конный рейд в тыл, но попал в засаду и был разбит.

Солнце сдвинулось, сдвинулась тень от зонта, и плечи мои горели.

Мы договорились о матче-реванше на завтра, и я пошел в гостиницу.

В прохладном номере я лежал на узкой кровати и чувствовал, что меня начинает знобить. Ноги немного опухли. Хотелось пить.

Я нечаянно попал в райский сад, подумал я. Придется привыкать к этой непривычной жизни.

Где-то в северных городах еще не сошел снег, а здесь — безмятежность и покой разлиты в пронизанном золотом и синевой воздухе. И диковинные цветущие деревья, которым нет названия, стоят за окном.

2002

Я высадился у Дворца дожей, сошел на берег и огляделся. Действительно — Лев, Книга. Светило солнце.

На скоростном лифте я поднялся на Колокольню и обнаружил там телефон-автомат. Алло, сказал я, да, все хорошо, приехал. Венеция у меня под ногами.

Я пересек площадь Сан-Марко, нырнул в какую-то расщелину и уже через пять минут впал в обморочное состояние. Я шел с маниакальным упорством по бесконечным узким улочкам — все вперед, вперед, — разглядывал красное и золотое стекло и белое и желтое золото, буквально вываливавшееся из витрин, я шел наугад по средневековому городу — пока не вышел к мосту Риальто. Большой Канал источал йодистый гниловатый запах, у самого берега вода всхлипывала, хлопала, взбивая грязноватую пену. Я постоял у самой воды, потоптался, поплевал цинично, и сумрачный лабиринт города опять принял меня. И пошел я туда не знаю куда. Через час блуждания в жидком сером свете тело мое стало истончаться и зеленеть. Волшебный клубок где-то потерялся, закатившись, видно, в сточную канаву. И я оттолкнулся от каменного дна и всплыл над красными кирпичными крышами, залитыми золотым светом. Вдохнув теплого воздуха, я огляделся, выбрал направление и обвалился обратно в мрачное ущелье. Закурив, я уверенно пошел к небольшому окраинному парку.

В парке обнаружилась славная картинка: на деревянной скамье — ну точь-в-точь наши бомжи — расположились двое обтрюханных венецианцев с литровой бутылью вина и какой-то нехитрой закуской на картонной тарелочке. Но в отличие от наших эти не сжимались под любопытными взглядами, глаза не опускали долу, и жесты их были широки и свободны, и речь — веселой и плавной. Третьим в компании был важный памятник.

— Чего уставился? — заворчал по-итальянски бомж в белом брезентовом плаще.

— Гуляю коло памятничка, — невозмутимо и по-русски отвечал я.

— Русский? — радостно крикнул брезентовый.

— Си! — Я чопорно кивнул.

— Хрущев! — важно сказал бомж в лыжной шапочке и сделал приглашающий жест.