Как я попал в этот игрушечный Орландо, как-нибудь потом расскажу. Но скажу, что все там было в кайф. Все, как в кино, понял. «Студия „Юниверсал“ представляет…»

Вот я сижу, пью свое пиво, никому не мешаю, и решимость во мне растет. И вот я уже подбираюсь весь, как лев перед решительным прыжком. И тут меня трогают нежно за плечо, и слышу я задушевное: «Олд феллоу!» Оглядываюсь и вижу огромадного мужика — натурального секьюрити. Олд феллоу, говорит мне очень деликатно мужик, мистер Форд очень недоволен, что вы клеитесь к этой девушке. Делает артистическую паузу и со значением повторяет: мистер Форд! А мне хоть мистер Олдсмобил, олд феллоу! — говорю я ему довольно резко. А сам похолодел весь. Как Пушкин перед дуэлью. Ладно, думаю, хоть Форд, а не какой-нибудь там Ниссан… Набегут ниндзи с мечами и сюрикэнами. И будет месилово, как у Тарантино. Секьюрити усмехается нагло, по-американски, и туманно смотрит куда-то в темень бара. Знаем мы эти штучки, думаю я, но глаза скосил. И что вы думаете, господа мои хорошие? Вижу без всякой диоптрии: в самой глубине бара за низким столиком сидит, что вы думаете, Джек Райан собственной персоной! И кривит губы, и поднимает указательный палец вверх. А потом фирменно поводит им эдак. Типа, не смей даже думать об этом. Он, похоже, изрядно поддал и вообразил себя Индианой Джонсом. И пальцем, понимаешь, так поводит! Типа унижает. Ну, думаю, это уже слишком. Здесь тебе не Голливуд. Хотя можно и устроить. «Метро Голдвин Майер» представляет, говорю я себе гунявым голосом, соскальзываю с крутящегося стульчика и решительно двигаюсь к нему. И сэр Джек медленно встает, и я понимаю, что он на три дюйма выше меня. И за спиной еще этот мужик огромный напрягся. Я притормаживаю, и лапа секьюрити зависает над моим плечом. Я чопорно киваю, как английский джентльмен, и щелкаю каблуками, как венгерский гусар. Если сэру Джеку угодно — я к его услугам. Сэр Джек отреагировал неадекватно. Он вдруг сморщился и заржал. Я, честно говорю, растерялся. Что такое, думаю, может, у меня ширинка расстегнута? Одергиваюсь, тихонько оглядываюсь и вдруг что я вижу, господа мои хорошие? Барышня с серыми глазами обнимается с шикарным латиносом в костюме цвета сливочного мороженого. Что будешь пить? — спрашивает меня мистер Форд. Скотч? Только водку, мрачно отвечаю я. А ты парень не робкий, говорит мистер Форд и наливает по второй. А у нас на Урале все такие, небрежно говорю я и закуриваю «Винстон».

2005

Они были похожи на идиотов Ларса фон Триера, с той лишь разницей, что датские идиоты прикидывались таковыми, а эти были настоящими.

Идиоты приехали из Кельна понежиться на сентябрьском болгарском солнышке. Было их семь человек, все они были женского пола, сопровождал их сорокалетний бородач, похожий уже на самого Ларса фон Триера. Это было что-то вроде каникул для идиотов и отпуска для фон Триера. Профессор Умляут вызвал его к себе и после тихой беседы, которая проходила без свидетелей, герр Ларс пошел паковать чемодан, а старшая сестра Герда приказала медперсоналу собирать идиотов.

Магда была самой младшей в группе и самой веселой. Если остальные идиоты могли себе позволить потанцевать в ресторане только вечером, когда черноусый человек-оркестр бесстрастно выпевал немецкие, русские, цыганские слова любви в железный сетчатый микрофон, касаясь его мягкими усами, — то Магда могла пуститься в пляс и за завтраком, скользя с чашкой кофе между столами и пугая порывистыми па грустных русских туристов и чопорных болгарских официантов. Русские почему-то всегда утром были грустными, ели вяло, больше молчали. Это к вечеру они странным образом веселели, заказывали себе за ужином коньяк, слушали, как человек-оркестр, шурша усами в микрофоне, страдает то в Таганке, то в Бутырке, то во Владимирском централе. Но хитом в этом сезоне была Мурка. Во всех ресторанах Албены пели Мурку, объявляя ее русской народной песней. Ближе к полночи русские шли к бассейну, где бар работал до трех ночи, и там, хыкая, пили текилу и пели на всю округу «Три танкиста», «Потому что мы пилоты», «Дальний поход», а потом уже, после трех, — «Кручину», «Разлуку» и «Черный ворон».

Иван в официантах «Бултрака» ходил первый сезон. Жил он в деревне Оброчиште — если спуститься из ресторана к бензоколонке, то по автостраде пешком минут пять. После школы он два года работал на огороде, ждал, что его заберут в армию, но в армию его не брали, хотя был он смышлен и крепок — пусть по-деревенски и несколько неуклюж. Работая официантом, он быстро потерял свою неуклюжесть, походка и жесты его стали плавными, улыбка не сходила с его румяного лица, хотя глаза оставались настороженными и цепкими. Вот эта деревенская цепкость и позволила ему остаться в официантах. Он был молчалив, исполнителен, старательно копировал старших своих товарищей, и старшие товарищи были им довольны. А главное — им был доволен Любомир. Некоторые товарищи Ивана мечтали устроиться в казино «Албена» или в отель «Гергана», и уж верхом желаний было попасть в «Добруджу», где на пятнадцатом этаже в баре стоял белый рояль, где публика была богата и щедра на чаевые. Но тамошние управляющие все подгребали под себя. А здесь — вольница.

Управляющий Любомир каждый год устраивал что-то вроде конкурса, набирая в официанты парней из соседних деревень. И желающих было много. За сто шестьдесят левов — при кухне каждый захочет быть. Но Иван из Оброчиште тяготился такой работой.

Сначала было весело и сытно. Но как-то Иван не смог отказать одной фрау (почему-то Любомир называл ее Брунгильдой, хотя звали ее Ангеликой) — и за три дня (вернее, за три ночи) честно заработал сто евромонет и положил их в жестяную черную коробку из-под индийского чая, на которой был нарисован чайный клиппер, идущий на всех парусах. Иван тогда вдруг почувствовал себя вот таким же стройным парусником, стремительно скользящим по синему океану. Какие-то неслыханные дымчатые дали открылись его внутреннему взору, какие-то жемчужные острова и огромные города, омытые перламутровыми дождями.

Заниматься любовью с тучной фрау было необременительно — Иван был сильный, выносливый, — но особого удовольствия от этой гимнастики он не получил.

Потом была бледная, как грибок на тонкой ножке, фройляйн, но она, к удивлению Ивана, ничего не заплатила. Наоборот, Ивану пришлось как-то рассчитаться за нее в буфете, когда она ахнула, будучи уже совсем навеселе, полстакана болгарского бренди. Ну, после этого, собственно, и произошла у них любовь.

А потом появилась Ута. Ей можно было дать и тридцать лет, и сорок, и все пятьдесят. Худая, порывистая — она сразу положила глаз на Ивана и в первый же вечер затащила его к себе в коттедж. За неделю Иван осунулся, но Ута платила хорошо, и он старался быть на высоте. И в коробочке из-под индийского чая уже скопилась пухлая пачка евробанкнот. И паруса клиппера раздувались белыми облаками, и белым облаком раздувалась душа Ивана.

Из всех Ивановых немок Ута была самая страстная, но страсть эта почему-то утомляла Ивана.

Ута сидела в ресторане до самой ночи, ковыряла во фруктовом салатике, пила белое немецкое вино и смотрела на него круглыми внимательными глазами. Она ждала, когда Иван унесет на кухню грязную посуду, переменит скатерти, смахнет со стульев невидимую пыль радужной метелкой, чтобы потом, мельком увидев его уже одевающегося, во внезапно открывшемся дверном проеме, выйти в сырую холодную ночь и медленно пойти в свой коттедж, дожидаясь с замиранием сердца, когда он молча догонит ее и ласково обнимет за плечи.