Я думаю, что миф об экзекуторах ковался некоторой частью прессы начиная с 1792. И, к несчастью, экзекуторы помимо своей воли поддерживали его своей молчаливостью перед журналистами. И журналисты, не находя ничего, что бы положить «на зубок», придумали невероятные факты, чтобы продавать свои газеты. И потом некоторые так называемые историки повторили эти ложные рассказы и создали ложную историю, описав в конце концов экзекутора как ужасающего персонажа.

Я читал, что после смерти Людовика XVI у Сансона были проблемы из-за того, что он сказал, что король умер с большой смелостью. Это не было политически корректно! Весь этот период Революции был урезан революционерами, которые сделали все, чтобы свести до минимума речи осужденных, особенно между 1792 и 1794 годами. Впоследствии три известных писателя — в том числе Ламартэн — написали книгу, которая имела в то время большой успех, но при этом чертовски вольно обращалась с историей. А потом Ленотр критиковал Мишле за его страницы, посвященные экзекуторам и гильотине. Впоследствии более или менее серьезные писатели говорили о жизни палачей, повторяя то, что было написано там и сям, и в итоге говоря более или менее неверные вещи. К сожалению, ни один экзекутор не оспорил их писания. Именно поэтому я захотел привести свое свидетельство в этой книге. И я бросаю им вызов — пусть опровергнут мои слова!

В Алжире журналисты относились к нам уважительно, более уважительно, чем во Франции. Может быть, это было связано с нашим социальным положением, иным, чем положение экзекуторов во Франции. Все газетные статьи того времени говорят о нас только хорошее. Рош получил позолоченную медаль труда. Он получил право на хвалебную статью в газетах, отмечающую этапы его жизни.

По смерти Жюстена, когда он был убит ФНАО, пришли журналисты. Они написали статью: «Экзекутор, убитый ФНАО!», говоря о чести и всем прочем. Это было весьма неплохое для экзекутора надгробное слово, на несколько колонок.

В книге, написанной по дневникам Дейбле, много ложного, придуманного. Нигде в архивах Дейбле вы не найдете ни одной страницы, где был он говорил о своей совести, о том, как он проводил казнь, что он чувствовал… В дневниках Дейбле можно просто прочесть: «Сегодня погода тихая, дождливая». Вы не найдете ни одной страницы, где бы он говорил: «Вот что я чувствовал». У меня есть все копии, фотокопии дневников и архивов Дейбле. Там нет ничего даже похожего. Нигде он не говорит: «Мое состояние души…» Никогда Дейбле не писал о состоянии своей души в отношении своей профессии. Ничего! Он не говорит об этом. Мы об этом ничего не знаем. Об этом могли бы рассказать только его близкие, его дочь. В своих дневниках Дейбле пишет: «Такая-то казнь, такой-то человек, такое-то преступление. Такой-то сказал такие-то слова. Голубой крест, красный… Казнен в такой-то день, в такое-то время». И все. Он не говорит, я почувствовал то или это. Ничего!

Другая книга об Обрехте описывает казнь. Там можно прочесть: он делает так, правая рука здесь, левая рука там. Это неправда! Тут же видно, что автор никогда не видел казни. В уста Обрехта вкладывают слова, которых он не говорил. Это вранье. Не может быть, чтобы Обрехт говорил такие глупости. Некоторые журналисты, когда вы их принимаете, пишут статьи, противоречащие их обещаниям, и без вашего разрешения. Например, одному журналисту я сказал, что иногда осужденный курит сигарету и хочет еще покурить. Мы не будем отбирать у него сигарет, чтобы казнить! Так вот, опубликованное интервью выставило меня как одного из самых жестоких палачей, в газете было напечатано, что мы торопились и даже не давали им докурить сигарету; что мы тащили их по земле, награждая ударами; что осужденный переворачивался на скамье вместе с сигаретой; что иногда голова отлетала с сигаретой в зубах. Это ложь! Разумеется, осужденному позволяли выкурить сигарету или две. Когда наступало время, его подводили. Мы не вынимали у него сигарету изо рта. Поэтому могло случаться, что осужденный подходил к скамье с сигаретой в зубах.

Это происходит так быстро. Когда он опрокидывается, сигарета выскакивает у него изо рта, потому что он молится вслух или кричит: Allah Akbar, «Господь велик!» Такова правда. Нет ничего плохого.

Вот по причине всего этого и создается такой образ нашей профессии. Однажды в музей пришла пара журналистов. Ни слова не говоря, они мне показывают свои удостоверения. Как будто они из полиции! Я им говорю: «Два входных билета — 40 франков». «Но мы представители прессы!» Я им сказал: «И что? Здесь все платят. Бесплатно я пропускаю только инвалидов — да и то они все равно хотят заплатить — и судей, потому что я беседую с ними и получаю сведения по теме. А вы со своим журналистским удостоверением… А почему бы не вспомнить о праве горсти?[61]» Тут они не стали заходить. А мне наплевать на это.

В итоге только мемуары Сансона можно, пожалуй, воспринимать серьезно. Хотя он и нанял «негра», он был жив, когда опубликовал эти мемуары. Несмотря на то, что он сделал это немного из мести. Потому что в конце концов его выкинули на улицу. Он плюет в колодец, в то время как жил этим. Он заставляет поверить, что был вынужден заниматься этим делом, потому что этим занимались его родители. Не будем лицемерами, он занялся этим потому же, почему я захотел этим заняться: из-за многих привилегий, которые можно из этого извлечь; и точка. Так вот, кроме мемуаров Сансона, все остальные, Хайденрайш, Дейбле, Рош, Дефурно, Берже, Обрехт, Шевалье… никто из них не написал мемуаров. Все книги, которые можно увидеть, Пьера, Поля или Жака… это газетные статейки, чтобы заработать денег, переписывая историю. Так называемые мемуары палача, это надувательство. Эта книга, которую я создаю с господином Бессетом, является первыми и последними речами палача. Поскольку Шевалье не будет говорить, а потом никто не сможет оставить свидетельства.

Я — палач? Вовсе нет. Я был экзекутором криминальных приговоров. Я исполнял закон без ненависти к осужденному, что бы он ни совершил, но не допуская и слабости, потому что я думал о беззащитных жертвах, которые иногда подвергались пыткам, и о семьях жертв, карающей рукой которых я в некотором роде был.

Как был ею и прокурор, требовавший смерти осужденного, но который, скажем так, не находил в себе смелости опустить лезвие. Во время казней моя личность менялась. Я не терял из виду осужденного. Да, занимаясь своей работой, я смотрел ему в глаза и не обращал внимания, не слышал ничего из происходившего вокруг нас. Если бы я не думал о жертвах, я бы, без сомнения, почувствовал бы жалость к некоторым осужденным, и мне было бы очень трудно выполнять эту работу. И не будем говорить о храбрости в выполнении этих функций, скорее надо сказать о методичном хладнокровии перед лицом гибельных ситуаций (выражение, как нельзя более подходящее к данной ситуации). Если кто-то рискует своей жизнью ради спасения жизни других, вот это храбрость. Но пилот, выполняющий приказ и бомбардирующий город, — это храбрость или трусость? Он знает, что будет убивать мужчин и детей, стариков. И он не думает об этом? А потом он щеголяет крестами и золотыми нашивками. И выглядит героем в глазах соотечественников!