Я сделал глубокий вдох. Мы поменялись ролями. Передо мной любимая, она требует, чтобы я никогда не покидал наше гнездышко, а вот он я, собираюсь сказать, что через четыре дня мы будем на маленьком суденышке следовать в Патагонию. Глубокий вдох как прелюдия к рассказу обо всем, чем я занимался, пока Камилла была увлечена поиском новых жертв. Она тихо слушала, тревога и беспокойство схлынули с ее лица, как будто мои слова были инъекцией энергии, мужества и безмятежности — неужели это я озвучиваю грандиозные планы? — и никакой ярости или ужаса, как я ожидал. Она приняла все это спокойно.

— Рада за тебя, — сказала Камилла. — Это, конечно, глупая и рискованная затея, которая, вероятно, закончится провалом, но в ней есть смысл. Даже больше, чем во всех моих начинаниях. Рада за тебя, — повторила она, — и за себя. И мне нравится, что ты все это провернул без моей помощи. — А потом спросила: — Но не через Панамский канал, верно? Вдоль Атлантического побережья.

— Как Генри, — сказал я. — Те же моря, которые пришлось пересечь ему…

— Но только в обратную сторону.

Она вернулась, вернулась ко мне, и мы двое снова мыслили одинаково.

— Последний вопрос, прежде чем я пойду паковать вещи — надо взять зимнюю одежду, дождь идет без передышки, — а что ты написал этому профессору Вударовичу?

— Что мы приплывем за несколько дней до двенадцатого октября. А еще — что фотографии будут в безопасности у него и старейшин кавескаров на случай, если с нами что-нибудь произойдет, чтобы, если мы не появимся, они могли бы провести церемонию. Попросил быть осторожнее, потому что за нами следят, не исключено, что и за ним тоже. Я извинился, что обременяю его всем этим, но ведь он сам сказал, что примет меня с радостью, если я скажу правду, поэтому я апеллировал только к Ксоласу и традиции, о которой он говорил.

Четыре дня спустя на рассвете, туманном и сером, мы отплыли из Нью-Бедфорда к островам, которые Магеллан впервые заметил и провозгласил владениями какого-то там европейского короля, к островам, где предки Генри жили на протяжении тысячелетий. Не зная, кто нас там ждет.

ДЕВЯТЬ

Нам остается только вернуться. У нас нет других задач. Наши дни прошли.

Думай о нас, не стирай нас из своей памяти, не забывай нас.

Кодекс майя

Мы прибыли в Пунта-Аренас всего за три дня до нужной даты, девятого октября 1992 года, в пятницу утром.

Путешествие было в каких-то отношениях более, а в каких-то менее насыщенным, чем мы прогнозировали.

Пробраться на борт «Южного Креста» среди ночи не составило труда; портовые власти, иммиграционные и таможенные службы не стали усложнять нам жизнь. Сотрудники лишь краем глаза глянули в наши паспорта, никоим образом не ставя под сомнение наши навигационные планы — вероятно, приняли нас за парочку избалованных американских яппи, которые решили потратить папочкины деньги.

Как и обещал капитан Вулф, смену курса — о чем он торжественно объявил — морские организации просто приняли к сведению без вопросов. Миновав Мартинику, мы повернули на юг вместо того, чтобы плыть на норд-норд-ост. Мы не заметили никаких судов, идущих по нашему следу, и сомневались, что мы настолько важные птицы, чтобы за нами следили со спутника.

Погода по большей части способствовала тому, чтобы путешествие вышло увлекательным и не представляло особых опасностей, хотя и дождь лил постоянно и море волновалось достаточно, чтобы доставить нам острые ощущения. Мы даже разок всерьез испугались, когда попали в шторм, казалось грозивший потопить наш корабль, и повредили передний парус. Мы потеряли время на вынужденный ремонт в Монтевидео, а также пережили один напряженный момент, когда аргентинский патруль отказал нам во въезде в Баия-Бланка, но нашего капитана и команду это препятствие, похоже, не беспокоило — они просто направились в сторону близлежащих Фолклендских островов, чтобы пополнить запасы перед долгим спуском к Антарктиде.

— Все по плану! — обычно восклицал Лондон Вулф за обедом, когда показывал пройденные морские мили, пока мы вкушали пикантные яства, с талантом приготовленные ямайцем Веллингтоном, фирменным блюдом которого была свежая рыба, пойманная Джимом, высоким жизнерадостным австралийцем, который в итоге научил меня премудростям борьбы с огромными рыбинами, чтобы я мог взять на себя добычу еды.

— Как Хемингуэй в этих самых морях, — приговаривал Джим. А я мысленно отвечал: «Как Генри, как Генри!»

Маршрут был тщательно спланирован капитаном, неожиданностью же стала радость, которую нам принесло путешествие. Пока я не оказался на носу лодки в первое утро, держа за руку Кэм, а парус хлопал по мачте за нашей спиной и наполнял расширяющиеся легкие и сердце; пока брызги не попали на кожу, начавшую высыхать и увядать во время затворничества в моей комнате; пока глаза, уставшие от мигающих экранов компьютеров, математических алгоритмов и двоичных кодов, не увидели множества оттенков волн и небесного купола, такого чистого и высокого; пока уши, до которых в течение одиннадцати лет из звуков природы доносилось лишь щебетание птиц над унылыми городскими улицами, не начали фиксировать шум ветра и чаек и крики наших первых дельфинов, толкающих нас навстречу судьбе; пока мы не попробовали соль и не изведали непостижимые глубины, я даже и не знал, каким нечеловеческим лишениям подверг свои органы чувств. Кэм в жизни не ступала на судно, для нее это тоже было приключение, поразительное, неожиданное и пленительное, подарок, которым мы вновь поделились, как и в нашу первую встречу, ритм реальности.

Это общение друг с другом и наслаждение океанскими волнами усиливалось благодаря тому, что молодые и крепкие мускулы, слишком долго прикованные к душным, перегретым комнатам с кондиционерами, начали наливаться силой. Пускай корабль швыряло из стороны в сторону, мотало и качало — а будет еще хуже, радостно предупредил Вулф, хуже, чем шторм, который мы пережили, по мере приближения к мысу Горн, — но, несмотря на такую сильную качку, ни на кого из нас не напала морская болезнь, поразившая бедного Чарльза Дарвина на борту «Бигля» в 1831 году. Юному натуралисту было настолько дурно, что он мог лишь лежать в лёжку несколько дней, и тошнота усугублялась криками матросов, которых били плетью-девятихвосткой, поскольку именно такое наказание мой тезка, капитан Роберт Фицрой, применял к членам экипажа для обеспечения дисциплины.

Я знал об этой варварской практике и об отвращении Дарвина к ней, потому что отец перед отъездом подарил нам несколько книг. Кэм настояла, чтобы ему доверили составить настоящий маршрут,