Дрифтер «Дэйзи II», (капитан Джон Гатт – резерв ВМС) был ошвартован на ночь к левому борту линкора «Ройал Оук». Поскольку тонущий корабль начал кренится на правый борт, Гатт приказал рубить швартовые концы, чтобы освободить дрифтер, который начал подниматься на противоторпедном поясе линкора над морем.

Большинство тех из команды «Ройал Оук», кто смог спрыгнуть с тонущего корабля, были едва одеты и явно не готовы к встрече с обжигающе ледяной водой. Толстый слой мазута покрывал поверхность моря, заполняя легкие и желудки людей, мешая им плавать. Из тех, кто попытался проплыть 800 метров до ближайшего берега, уцелела лишь горстка. Гатт включил ходовые огни «Дэйзи II», и вместе с командой смог вытащить из воды 386 человек, включая командира «Ройал Оук», кэптена Уильяма Бенна. Спасательная операция продолжалась в течение еще двух с половиной часов почти до 04.00, когда Гатт прекратил дальнейший поиск, доставив спасенных на «Пегасус». Несмотря на помощь катеров с «Пегасуса» и подошедших из гавани, именно он спас почти всех оставшихся в живых, за что и был впоследствии награжден «Крестом за отличие в службе» – единственная военная награда, присужденная британцами в связи с бедствием.

Гюнтер Прин

[67 Перевод с немецкого В. И. Поленина. Берлин. 1940.]

Лейпциг. Холодное лето 1923 года.

Инфляция разорила всех. Наши родители обеднели.

Шел дождь. Улицы выглядели призрачно серыми и грязными.

– Ну что, скажем о нашем решении сегодня? – спросил Хайнц.

Я размышлял о реакции моей матери и медлил с ответом.

– Уверен, что моего старика от такого хватит удар, – Хайнц для убедительности рубанул воздух рукой.

Однако перспектива подвергнуться отцовской порке, похоже, его не останавливала. Он был тверд в своем решении.

Подойдя к нашей двери, мы распрощались.

Через несколько шагов Хайнц обернулся и крикнул:

– Я скажу своему старику сегодня же, непременно! – И размахивая портфелем, скрылся за углом.

Я поднялся по лестнице. Это была узкая, стертая ногами деревянная лестница, едва освещенная маленьким оконцем, выходившим во двор. Дверь открыла мать. Она была в фартуке, запачканном красками.

– Пст! Тихо, Гюнтер, – прошептала она. – Господин Буцелиус еще спит.

Буцелиус был толстым студентом, который снимал у нас комнату, расположенную сразу справа от входа. Он учился уже в четырнадцатом семестре. До полудня он проводил время в постели. Он говорил, что так ему лучше работается. При этом обычно через дверь доносился его храп.

Я прошел в нашу комнату. Стол был уже накрыт. За ним в своих высоких детских стульчиках сидели Лиза-Лотта и Ганс-Иоахим с бледными, испитыми личиками. На полке лежали три письма в голубых конвертах: счета!

Подошла мать и принесла еду. Это был перловый суп.

– Много? – спросил я, кивнув головой на голубые конверты.

– Хуже всего с зубным врачом, – вздохнула мать и добавила: – Хотя люди, которым нечего есть, не нуждаются в зубах.

Я взглянул на нее. На ее добром лице было выражение горечи и муки. Нет, пожалуй, я не должен ей сообщать о своем решении, по крайней мере, сегодня.

После обеда, в то время как она убирала стол, она сказала:

– Когда выполнишь домашние задания, отнеси-ка кружева к Клеевитцам и Брамфельдам. Снова пришла коробка с ними.

Я кивнул головой. Это было неприятным поручением, однако мы жили этим.

Моя тетя закупала кружева в Рудных горах,[68 Регион в Германии.] а мать сбывала их в Лейпциге в маленькие магазины и частной клиентуре.

Это давало скудный доход, а подчас и его не было.

К вечеру я отправился в путь. Картонная коробка была непомерно велика, и меня мучила мысль о возможной встрече со школьными приятелями.

Магазин находился на новом рынке. Маленький магазин с крохотной витриной, в которой виднелись старомодное белье, ночные сорочки с ажурной вышивкой, филейные скатерти и коклюшечные кружева. Все это выглядело, как содержимое бельевого шкафа из восьмидесятых годов прошлого века.

В магазине я застал старшую из сестер Клеевиц, маленькую, сухую женщину с острым носом и черными, как у птицы, глазами.

– Добрый вечер, – обратился я к ней и поставил свою коробку на стекло прилавка. – Моя мать прислала Вам кружева.

– Мог бы придти и пораньше! – прошипела она. – Уже темнеет!

Она сняла крышку коробки и начала рыться в кружевах. При этом она беспрерывно бормотала себе под нос:

– Конечно, снова неотбеленные… и снова один и тот же узор: «Глаза Бога». никого сегодня не интересуют глаза Бога. я говорила уже об этом в предыдущий раз.

Я молчал.

Звякнул колокольчик на двери магазина, и вошла клиентка.

Фройляйн Клеевиц оставила меня и занялась ее обслуживанием. Надо было видеть, как она преобразилась, каким любезным стало выражение лица, как мелодично зазвенел ее голос.

Я молча наблюдал за всем этим. Да, вот они какие, эти мелкие душонки: согбенные спины – высшим, пинки – низшим.

Клиентка удалилась с купленными булавками, а фройляйн Клеевиц вновь вернулась к моей коробке. Она рылась там как курица в земле в поисках червей после дождя, и снова принялась бормотать:

– Образцы были совершенно другие, гораздо красивее. гораздо тщательнее проработанные . охотней всего я вообще бы не взяла эту чепуху.

– Но тогда. – начал я.

Она резко подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза превратились в маленькие щелки, а рот раскрылся от напряжения. Еще одно мое слово – и она выбросит меня наружу вместе с моими кружевами. Я знал это настолько точно, как будто бы она сказала мне об этом.

И я вспомнил о моей матери, сестре и брате, и промолчал.

– Ты что-то сказал? – спросила она.

– Нет.

– Ну, то-то же. Я бы тоже не хотела ничего слышать, – заключила она самодовольно.

Затем она подошла к кассе, отсчитала и бросила деньги на стол. Я поблагодарил и ушел.

Снаружи я сразу закурил. Хотя было еще светло, и кто-либо из преподавателей мог увидеть меня в любое мгновение. Но раздражение было слишком сильным.

Нет, так больше не может продолжаться. Я должен бежать отсюда, если не хочу задохнуться.

Хайнц-то точно сообщит сегодня своему отцу, что мы оба решили уйти в море. Нужно решаться и мне. И, по-видимому, лучше всего поговорить с матерью уже сегодня.