Перед смертью, как сообщал очевидец, было ей видение. «Старушка Перлова… в течение получаса разговаривала с оптинскими старцами, называя их поименно. Дети думали, что она бредит, и всячески лаской старались успокоить ее, а она, переводя на них совершенно ясный взгляд, говорила: „Ну как вы не понимаете, как там хорошо…“»

Николай

Начало июня 1880 года.

Москва готовится к Пушкинским торжествам. Кульминацией праздника станет открытие памятника поэту на Страстной. Событие это было не раз описано очевидцами.

«В день открытия памятника, – вспоминал один из них, Алексей Сливицкий, – с самого раннего утра не только площадь перед Страстным монастырем, но до половины и прилегающие к ней бульвары, Тверской и Страстной, а также и самая Тверская в ту и другую сторону были битком набиты народом… Но вот обедня кончилась, загудели колокола, – из монастырских ворот показалось духовенство и направилось к памятнику для его освящения. Церковный обряд кончен… И вот пала завеса, площадь дрогнула от потрясающих криков „ура“, заглушающих звуки оркестра… и живыми глазами, задумчиво глядел Пушкин на ликующих потомков».

А вот другое описание, другой ракурс.

Взгляд не со стороны запруженной толпами площади, а из монастырских стен.

«…Потом с преосвященным Алексием – в Страстной монастырь. Дорогой – множество народу у памятника… После обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем – „ура“ народа)… Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто он виноват перед народом или он думает о суете всего происходящего».

Автор этих строк – епископ Ревельский и Японский Николай, прибывший в 1879 году из Японии для сбора пожертвований на нужды растущей Японской православной церкви, основателем которой он являлся. Отрывок взят из его дневника; вел он его с молодости и до последних своих дней.

Выходец из низов, сын сельского диакона, святитель Николай был человеком редкой образованности. Его собеседниками были Федор Достоевский и Владимир Соловьев; он описывает, например, как Достоевский интересовался особенностями принятия христианства у японцев. («Лицо резкое, типичное, глаза гордые, хрипота в голосе» – так обрисовал епископ облик писателя.)

Дневники святителя Николая полны точными психологическими характеристиками, откликами на события в России и Японии, прозрачными пейзажными зарисовками…

Вот описывает он начало дня в Троице-Сергиевой лавре: «Когда зазвонили, с наслаждением купался в звуках дивного лаврского Царь-колокола в четыре тысячи пудов. Звуки – чистые, густые, заставляющие воздух дрожать» (29 мая 1880 года).

А вот уже другое утро, в Японии, – епископ навещает отдаленные православные приходы на севере страны.

«Часов в 6½, простившись с христианами в церкви, отправились в Санума… Местность прелестнейшая, лощина, где все рисовые поля; по горам роскошная растительность; ехали среди беспрерывного пения соловьев (и кваканья лягушек, впрочем). Дорога гористая, часто приходится выходить из тележки и плестись по грязи пешком» (26 мая 1881 года).

Россия и Япония – две страны, два полюса, соединенных в его сердце. Во время редких приездов в Россию он рвался в Японию, в Японии – тосковал по России.

Особенно тяжелой раздвоенность, разорванность между этими полюсами стала в годы русско-японской войны.

6-8 сентября 1905 года в Токио прошли антихристианские погромы, православная миссия чудом не пострадала. Несмотря на угрозы, епископ остался в Японии, продолжал совершать богослужения, поддерживал православных японцев, заботился о русских военнопленных. Переживал военные неудачи России; свои печали и горечь поверял дневнику.

«Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; на всех степенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс – коллекция обезьян – подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освещения ими себя и других?..» (18 июня 1904 года).

И шел успокаиваться от горьких мыслей в парк Уэно, что неподалеку от миссии. Там имел одну излюбленную тропинку, прогуливался по ней, позволяя себе выкурить сигарету. Тогда курение среди духовенства считалось позволительным.

В мирное время из-под ног волнами разлетались голуби-сизари, аборигенные обитатели парка. Милостыньку выпрашивали, подкармливал их. Теперь же, в военные дни, голубей и не видать. Одни вороны, «карасу» по-японски, с ветвей голоса подают. Духота. В просветах между стволами безразлично поблескивает пруд, украшенный цветущими лотосами. Краснеет над ним кумирня буддийская. Плавают японские карпы, священная по местным понятиям рыба.

Глядит на них епископ, а сам о других рыбах думает, мысленных. Да, гнетомо православное духовенство бедностью, но разве были его богаче первые ученики Христовы, апостолы? Нет, не в бедности и не в богатстве тут дело. Пора, как он писал еще четверть века до того, пора церкви «выйти из страдательного положения». Необходимо миссионерство, широкое миссионерство в самой России и за границами ее. Только тогда «православный невод будет втаскивать немало рыбы…»

И глагола им Иисус: «Принесите от рыб, яже ясте ныне». Влез же Симон Петр, извлече мрежу на землю, полну великих рыб…

Только возродив миссионерский пыл первых апостолов, извлечет церковь эту мрежу, сеть эту, с блестящими на солнце рыбинами. Тяжко будет приучаться им пользоваться воздухом вместо привычной мутной воды и обучаться слову взамен привычной немоты своей.

Так писал он и думал четверть века назад. Ничего почти не сдвинулось, одни социалисты и протестанты оживились, а церковь в том же «страдательном положении». А тут еще эта бессмысленная война, рассорившая Россию с полмиром. «Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас…»

Тяжелые вести шли с фронта. В начале июня русская армия отступила в бою при Вафангоу. А тут еще 16 июня на Москву обрушился смерч невиданной прежде силы.

«…Пожелтело небо, – писал Владимир Гиляровский, – налетели бронзовые тучи, мелкий дождь сменился крупным градом, тучи стали черными, они задевали колокольни. Наступивший мрак сменился сразу зловеще желтым цветом… Над Сокольниками спустилась черная туча – она росла снизу, а сверху над ней опускалась такая же другая. Вдруг все закрутилось… среди зигзагов молний вспыхивали желтые огни, и багрово-желтый огненный столб