И мы трое в сердцевине громадного зала, в нем кишат красные пауки. От тех, что сопровождали Бориса, до великанов, способных дать бой дракону.

Картинка мутная, плывет, тошнота у самых берегов. Меня вырвало, едкая масса течет по подбородку, пачкает кокон.

Укус на шее пылает, словно там выжгли клеймо.

– Мальчишка… экземпляр хороший.

– Я счастлив, что ты доволен, хозяин, – сказал Борис.

– Я… крайне… НЕ доволен.

– Но ведь я привел…

– Ты вел слишком долго!!!

Кулак грохнул по подлокотнику, во тьме под капюшоном вспыхнуло адское пламя глазниц, мозг лорда выплеснул подавляющую волну, Борис зажмурился, стиснул зубы, ему пришлось упереться ладонью в пол, чтобы не упасть, даже у меня в глазах потемнело.

– Было много непредвиденных…

– Мне не нужны оправдания, – отмахнулся лорд. – Ты подвел.

– Да, хозяин…

Борис согнут рабски, дышит с дрожью, с хрипами, будто у него туберкулез в последней стадии. Лицо блестит, капли сыплются с него как с дождевой тучи.

Одна из восьми исполинских лап на спине лорда дотянулась до Бориса, острие коснулось подбородка, приподнимает голову Бориса, взгляды слуги и хозяина сплелись. Смотреть в огненные глаза хозяина для Бориса – испытание тяжкое.

– Борис…

Так отец обращается блудному сыну.

– Ты был лучшим охотником… Помнишь, как попал ко мне? Ты был добычей охотника, одним из моих безымянных завтраков, обедов и ужинов. Я должен был тебя сожрать и забыть, как сделал это с тысячами таких же, но ты жаждал выжить, поклялся в верности, обещал, что принесешь столько деликатесов, сколько не приносил ни один охотник. И ты не подводил. Пока другие носили паршивых людишек раз в неделю, ты притаскивал целые семьи каждый день, и все были так хороши, что хотелось приберечь на праздник… О, ты в самом деле стал лучшим из лучших.

Как много пауков… И все умеют взрываться. Если бы вся эта масса бахнула разом, от Руин бы не осталось и щебня.

– Ты стал мне как сын, – продолжает лорд, – стал первым, кого я вознаградил так щедро. Никто до тебя, и после, не получал в распоряжение моих кровных детей, а ты получил армию! Армию, что скиталась с тобой по Руинам, подчинялась как мне, защищала. А сколько раз мои дети спасали твою шкуру, жертвуя собой… Долго бы протянул без них?

По всему залу арахниды сторожат сети. Другие свисают с нитей, третьи шуршат в общей массе, словно котлы с кровью, четвертые носят яйца из гнезда в гнездо, пятые заматывают в коконы животных и людей…

– И вместо того, чтобы оценить мой дар, ты вдруг исчез… я звал тебя через детей, но ты ухитрялся блокировать зов, хоть и шел навстречу. Но все-таки пришел… не знаю, сколько времени прошло. И вернулся с одним-единственным экземпляром.

Лордова лапа, что держала подбородок Бориса, чуть хлестнула по щеке, но даже от такого голову едва не оторвало. Лорд возвращает конечность к семи таким же, вокруг него крона из восьми страшных сучьев. Их владелец откинулся, облокотился, кулак подпер капюшон. Хотя это не капюшон, тоже часть тела, монстр как монолит, разбитый на сегменты.

– Вот как ты платишь за щедрость. Я знал, роскошь развращает, но позволил себе мягкосердечие… Что ж, за твои прежние заслуги… жизнь сохраню.

Борис склонил голову ниже.

– Благодарю, хозяин! О большем надеяться и не смел.

– Но заберу детей. С тобой останутся лишь те, кто будет тебя контролировать. И контроль станет жестче.

– Справедливо, хозяин.

Плавный жест лорда, когти словно подманивают, из коленопреклоненного Бориса посыпались красные ручьи, пауки льются из рукавов, карманов, воротника, из-за бортов, с краев, растекаются лужищей, растворяются в общей массе.

– Не все, – заметил лорд.

– Да, хозяин.

Борис отстегивает торбу, вжик шнурка на горлышке. Кулак тряпочку опрокинул, и хлынула густая красная струя членистоногих. Вокруг Бориса уже бурлит озеро, казалось, поток не кончится. Но таки иссяк. Пауки разбегаются.

Борис пристегивает торбу к поясу.

– Нет, – остановил лорд. – И это больше не твое.

– Но…

– Молчать!

На сей раз удар лапой уронил Бориса набок, волоски-иглы на последнем сегменте поддевают торбу, лапа сгибается, и артефакт подплывает ко мраку «капюшона», оттуда рассматривают огненные глаза.

– Она для тебя ценнее жизни?

Борис поднимается на колени, еще не сломлен, но подавлен сильно.

– Нет, хозяин.

Лорд отводит торбу в сторону чуть брезгливо, как дохлую крысу, ее хватает жвалами паук размером с собаку, несет к одной из кладок яиц у подножия трона. Разламывает яйцо, торба отправляется внутрь, зубчатые половинки смыкаются. Пока брюхо прядет клейкую нить, паук вертит яйцо в лапах, заматывает. Шар опускается на прежнее место в бутоне яиц.

– А теперь прочь за новой добычей, – приказал лорд.

– Слушаюсь, хозяин.

– И если сегодня не принесешь троих таких же, как этот мальчишка, – заменишь их сам.

– …Да, хозяин.

Паутина, к центру которой прилеплен я, задрожала, меня накрывает тень паука, угловатые крюки лап отрывают мой кокон, перекатываюсь, как бревно, на игольчатую спину паука, он везет к трону, бросает между лордом и Борисом.

Борис встал на ноги. Лицо мокрое, рубашка потемнела, прилипла к груди, словно окатили из ведра.

Смотрит мне в глаза.

– Прости, Владик. Каждый хочет выжить. И я тоже.

Его губы сжались в нитку, меня обдало ветерком крутанувшегося плаща, Борис пошел к решетке, копья-прутья начали подъем, фигура в плаще уменьшается.

Кошмарный сон. Может, я попал по нелепой случайности в утилитку? А та, вместо грез, насылает ужасы?

Пытаюсь шевелиться. Но тело отравлено, да и трудно, когда знаешь, что толку ноль.

Но пытаюсь.

Извиваюсь как полудохлый червяк. Ну же, мышцы, грейтесь…

– О, букашка трепыхается, – услышал я лорда. – Забавно… было когда-то. Но я видел это столько раз… Скучно.

Борис все дальше, а я брыкаюсь. Он так учил. Бороться даже в полной безнадеге. Особенно в безнадеге. Не терять силу духа.

И я не теряю.

Ведь потерял Бориса. И вся моя суть этому противится, хочет сохранить. Не его, так хотя бы то, что он во мне оставил.

Рычу. Мышцы вздулись, путы их режут. Боль и ярость.

– Поразительное упрямство, – сказал лорд. – Экземпляр в самом деле отменный.

Борис замедлил шаг. Казалось, хотел обернуться, но его качнуло, равновесие удержал. Миг замешательства, и вновь застучали шаги. Словно что-то оглянуться не позволило.