– Что? – дрогнувшим голосом спросил Арман и, выронив ложку, схватился за перо, собираясь записать пришедшие на ум строки о розе, но рука самочинно вывела: «Бей меня крапивой по голому заду, потому что заслужил, потому что надо!»

– Это – твое проклятие! – наставительно сказала роза. – Пока ты не искупишь свою вину перед Тагэре, ты не напишешь ни строчки!

– Это несправедливо!

– Надо же, – хмыкнул цветок, – о справедливости заговорил. Нетушки. Око за око, а за брехню – крапивой!

– Я умру, если не смогу писать.

– А мне-то что? Плакать не стану.

– Роза не может быть столь жестока!

– Еще как могу! – заверила та. – Кровь Тагэре и кровь детей Филиппа взывают к отмщению.

– Да, да... Невинная кровь, превратившая белые лепестки в алые. Позволь мне написать об этом сонет.

– Мало, – возмутилась роза, – как врать, так пиесами, а как правду говорить, так сонетом отделаться хочешь? Нет уж. За «Кровавого горбуна» с тебя... бум-бум-бум... Две пиесы! Про Тартю со всеми его потрохами и убийствами и про его родичей, гады те еще были. О! Про первого Лумэна накалякай, как он трон захапал, короля убил и с любовницей при живой жене жил! Ну и сонетов с десяток. Не, лучше двенадцать. Вот как напишешь, проклятие с тебя и снимется.

– Как же я напишу про Тартю, если я проклят?

– На правду проклятие не распространяется.

– Это будет трагедия в четырех, нет, в пяти актах! – глаза поэта сверкнули, и он лихорадочно набросал с десяток строк. – Я ее назову «Кровавый бастард»... И там обязательно будет говорящая роза.

– Будет, будет, – качнулась роза.

Послышались шаги, и на пороге возник Бриан. Младший из братьев Перше был явно не в духе. Прямиком подойдя к столу, он взял в руки верхний лист бумаги, и лицо его побагровело.

– Так этой песенкой мы обязаны тебе?! И как я не сообразил... Ты понимаешь, что натворил? Если Ее Иносенсия узнает, нам конец! А это что?! Ты собрался писать пьесу про Александра Тагэре? После того, как нам наконец повезло? Неблагодарный дурак! Да где б ты был без Тартю?!

– Тартю – убийца, – пробормотал поэт.

– Тартю нас кормит! – хозяин труппы был вне себя. – Если ты не в состоянии написать ничего путного, пей свое вино и марай свои вирши и пиески, а я буду их доводить до ума, но чтоб такого больше не было! – Бриан выхватил огненный камень и поджег злосчастный лист. – Ты сейчас напишешь оду королю, все равно какому, имя я вставлю.

– Нет! – прошептал Арман. – Мы прокляты, брат, прокляты красной розой за ложь и клевету. Я позволил тебе использовать мой дар во зло, и пока не искуплю...

– Ах, розой?! – Бриан схватил и не подумавший сопротивляться цветок и вышвырнул за окно, в которое немедленно влетела рыжая бабочка и уселась на занавеску, но братьям Перше было не до насекомых. – Приличные люди пьют до говорящих жеребцов, а мой братец допился до говорящей розы! Ты немедленно забудешь о своих выдумках!

– Выдумках?! Поэзия не терпит подлости!

Это послужило последней каплей. Бриан топал ногами, брызгал слюной, махал перед носом у брата пальцем, его лицо покраснело, словно обданное кипятком. Арман, наоборот, побледнел. Он больше не спорил, только молчал, с тоской глядя на недоступную бумагу. Внезапно младший брат осекся на полуслове и уставился на свои руки. Они на глазах покрывались красными пятнами.

– Ты поднял руку на розу, – выдавил из себя старший, – и она отомстила.

– Никчемный дурак! Это от ягод...

– Нет, Бриан. Это от лжи, – поэт с силой оттолкнул от себя поднос с остывшим завтраком. Тот свалился на пол, но Арман этого даже и не заметил, – я все равно напишу свою трагедию, и она станет лучшей моей вещью, потому что в ней все будет настоящим! Это будет жизнь, Бриан, наша жизнь, а не выдуманные хаонгские тираны...

– Я тебе запрещаю, – взвился брат, остервенело расчесывая руку, и сам себя перебил:

– А, впрочем, пиши, но НИКОМУ не показывай, слышишь?! А то тебе башку свернут да и мне заодно... Нам пиесу и оду к рождению наследника заказали, вот и займемся. Я – твоим старьем, а ты своими розами, пусть будут. Я, конечно, не верю, что Тагэре вернется, но мало ли...

– Ты не понимаешь, – в голосе старшего неожиданно зазвучала сталь, – я ДОЛЖЕН сказать правду.

– Да кому она нужна, твоя правда?! – руки Бриана Перше чесались все сильнее, что отнюдь не улучшало настроение. – Твое дело сидеть тихо и писать, а куда девать твои опусы, решать мне...

2896 год от В.И. 29-й день месяца Лебедя. ОРГОНДА. КРАКОЛЛЬЕ

Ультиматум был коротким. Командующий первой ифранской армией граф Габан писал командору Краколлье, что ему известно о том, что герцог Мальвани покинул лагерь. Ифранец сообщал, что получил подкрепление в лице десяти тысяч дарнийцев и предлагал сдать Краколлье, полагая дальнейшее сопротивление бессмысленным. Габан был прав, командор Паже это прекрасно понимал. Что ж, свое дело они сделали, и сделали неплохо. Ифранцам и в голову не пришло, что лагерь защищают ополченцы и горстка арцийских рыцарей, а оргондская армия ушла вслед за Аршо-Жуаем. Надо полагать, сигнор маршал был крайне раздосадован, обнаружив Мальвани у Кер-Женевьев. Теперь Краколлье никому не нужен, судьба Летней кампании решается в другом месте. Сезар, прощаясь, просил остающихся сохранять благоразумие, и Паже его сохранит! Зря гибнуть и впрямь глупо, а кое-как обученным ополченцам против дарнийцев не продержаться и дня.

Пока ифранцы думали, что им противостоит большая армия, они соблюдали осторожность. В конце концов, им было велено сковывать Мальвани, пока Жуай прямым маршем движется к Лиарэ. Не вышло, теперь им нужно сорвать злость и предъявить Паучихе хоть какую-то победу. Хоть какую-то... Андре Паже налил себе вина, подошел к висевшему на стене старенькому зеркалу, чокнулся со своим изображением! Вы хотите победу, лапчатые-перепончатые?[24]Вы ее получите, и вы ее надолго запомните!

Командор Краколлье не спеша допил свое авирское, спросил горячей воды, тщательно побрился, открыл окованный медью сундучок и вытащил платье лейтенанта арцийской гвардии. Если б он не уехал из Мунта, все было бы иначе, но он как мальчишка попался на удочку Гризье! Пока Андре Паже гнал коня к отцовскому замку, Жорес Гризье опоил и разоружил гвардейцев и ввел в Мунт аганнских мерзавцев.

О Гразском разгроме и предательстве Андре узнал в родительском доме, когда безбожно хвастал перед отцом своими успехами. Выслушав гонца от графа Гартажа, старик ничего не сказал сыну, только покачал головой и заказал по погибшим поминальную службу. Стоя в маленьком темном иглеции с тающей свечкой в руке, Паже понял, что отпевают не только погибших рядом с королем, но и его самого. Ночью Андре присоединился к Эжену Гартажу и тем арцийцам, которые решили уйти к Мальвани. Эжен был готов прорываться с боем, но остановить лучшего по обе стороны Табита командира авангарда никто не посмел. Теперь Гартаж – правая рука Сезара, да поможет им обоим святой Эрасти. Паже еще раз пробежал глазами письмо Габана и усмехнулся – есть вещи, которых ифранцам никогда не понять.