…Мийо и Ганна шли по мягкому полю аэродрома, и рев моторов в темноте, и перемигивание фонариков на крыльях, и запах набухающих почек, и прогорклый вкус синего дыма, доносившегося с выхлопами уставших моторов, – все это исчезло для мужчины, потому что Ганна сказала:

– Нет.

– Почему?

– Нельзя быть жестоким, Мийо.

– Но мы же любим с тобой друг друга… Когда ты позвонила мне, я бросил все и понесся к тебе…

– Прости меня, милый… Пожалуйста, если только можешь, прости меня… Я отправила тебе потом две телеграммы…

– Я сразу полетел к тебе… Что случилось? Почему ты говоришь «нет»?

– Потому что я прожила с ним десять лет, потому что у меня есть сын… У нас есть сын, который любит отца… Потому что у нас есть дом, потому что мальчик любит свой дом и делается будто маленький мышонок, когда видит, как мы ссоримся…

– Он же не любит тебя. Взик живет только собой и своей газетой… Ты же говорила мне, что все эти десять лет были для тебя годами унижений и мук…

– Я представила себе, как мы улетим, и как будем жить с тобой в Лозанне, и как мальчик будет спрашивать, где отец, и как ему называть тебя, и как я буду вспоминать наш с Звонимиром первый год, когда я была счастлива… Мийо, родной, это так трудно – отрешиться от лет, прожитых вместе с человеком, когда его привычки делаются твоими, когда ты смеешься его шуткам, когда ты ненавидишь его и вдруг чувствуешь, что ненависть эта рождена любовью…

– Зачем ты позвонила мне, чтобы я приехал?

– Прости меня…

Он остановился, поставил возле ног плоский чемоданчик, закурил.

– Что же, улетать обратно?

– Зачем ты любишь меня, Мийо?

– Мне улететь?

– Ох, да откуда я знаю, как надо поступать? Я ничего не знаю. Я привыкла идти туда, куда ведут… Понимаешь? Я думаю, готовлюсь, принимаю решение, а потом сажусь на стул и снимаю пальто…

Он обнял Ганну, повернул к себе ее осунувшееся за эти месяцы лицо и приблизил к себе. Она закрыла глаза и потянулась к нему – любяще и безвольно.

– Я останусь с тобой. Как ты пришла на аэродром? Что ты сказала ему?

– Он сейчас сидит в газете. Они все сошли с ума со своей политикой. Он вообще почти не бывает дома.

– Хочешь, я сам поговорю с ним?

– Ты не знаешь Взика.

– Я его очень хорошо знаю.

– Мне тоже казалось, что я его знаю. Мне казалось, что он слабовольный человек, без второго дна – плывет по жизни, пока плывется…

– Ты любишь его?

– Не знаю. Нет. Хотя… я привыкла. Понимаешь? Я привыкла.

– К нему или к его деньгам?

– И к тому и к другому.

– Ты говоришь совсем не то, что думаешь. Просто ты приняла решение, а потом испугалась. Это реакция, понимаешь? Ты готовилась к своему решению, нет, к нашему решению, а теперь наступила разрядка. Ганка, любимая, нежная моя, нам же так хорошо с тобой… Ну, что ты? Ты не рада мне?

– Господи, если б ты знал, как я тебе рада… Только я совсем не знаю, что мне делать, Мийо.

– Ты можешь ему сказать: «Звонимир, я ухожу от тебя. Наверное, так будет лучше и для тебя. Если ты сможешь помогать чем-то сыну – помоги. Нет – мы проживем и так». Можешь? Или нет?

– Я ему столько всякого говорила, Мийо… Я могу ему сказать все. А он позавчера приехал из редакции белый, с синяками, глаза ввалились… Лег на тахту и уснул. Он спал минут пятнадцать, а потом пошел к мальчику, стоял над его кроватью и смотрел на него, так смотрел, Мийо, так страшно смотрел. А потом сказал, что мне надо будет увезти сына в горы, потому что может начаться война.

– Какая война?! Что за глупости! Здесь Гитлер не начнет войну. Ему хватает дел и без Югославии. А Звонимир просто пугает тебя. Он игрок. Артист. Почувствовал, что ты стала иной, что тебе плохо с ним, и стал играть…

– Нет. Взик артист – это верно, но только он очень любит сына.

– Когда любят сына, тогда не унижают его мать. Едем в город. Завтра утром ты соберешься, и я закажу билеты в Лозанну. Едем…

Огромная машина бесшумно вынырнула из рассветных облаков и пошла на посадку. Стремительная тень накрыла Мийо и Ганну, и женщина в страхе прижалась к Мийо.

– Что ты, глупенькая? Мы ведь не на посадочной площадке… Не бойся.

Она не могла объяснить, отчего она так испугалась. Но она верно почувствовала опасность, и не потому, что в этом самолете прилетел Веезенмайер; именно с такого «юнкерса» через десять дней нацисты сбросят бомбы, которые убьют и ее, и ее сына…

– Знакомьтесь, друзья, это ваш непосредственный руководитель оберштурмбанфюрер Фохт.

– Очень приятно. Диц.

– Фохт.

– Очень рад. Зонненброк.

– Я много слышал о вас. Фохт.

– Штирлиц.

– Фохт. Прошу в мою машину, господа. Вторая – за вами, штандартенфюрер. И это вам. – Он передал Веезенмайеру конверт.

– Что такое?

– Шифровка.

– Уже? – усмехнулся Веезенмайер. – Когда пришла?

– Только что. Сегодня утром министр Нинчич терзал нашего посла, и, я слыхал, тот срочно снесся с Берлином.

Веезенмайер сунул шифровку в карман и молча попрощался. В машине он прочитал шифровку дважды, а потом сжег ее и пепел выбросил в окно. «Хорьх» Фохта отстал; шоссе в серых рассветных сумерках было пустынно. В горах, сквозь которые шла серпантинная дорога с аэродрома в Загреб, стоял туман и угадывалась талая вода – пахло снегом.

– Куда вы меня везете? – спросил Веезенмайер шофера.

– Вам забронированы апартаменты в «Эспланаде».

– Потом. Сначала поезжайте к Фридриху Корфу.

Корф был помощником Янка Зеппа – лидера «культурбунда» югославских немцев. В Белграде его знали как преуспевающего инженера, в Берлине – как штурмбанфюрера СС, личного представителя доктора Боле, шефа заграничных организаций НСДАП. В шифровке, полученной от Риббентропа, предписывалось немедленно войти в контакт с людьми Зеппа и сегодняшней ночью, в крайнем случае – завтрашней, организовать «эксцесс»: нападение толпы фанатичных сербов на здания, принадлежащие немцам. Об этом, видимо, просил Геббельс: пропагандистскую кампанию всегда надо опереть на что-то.

Корф спал. Он вышел к Веезенмайеру в халате, потный, видимо, спал он под периной, несмотря на теплую, не по-апрельски, ночь. Узнав Веезенмайера, Корф обрадовался, ринулся было поднимать кухарку, но Веезенмайер поблагодарил его, включил – от греха – радио и сказал:

– Если у вас есть кодированная связь с Белградом, немедленно свяжитесь с Янком Зеппом. У Янка Зеппа должны быть под рукой верные люди, пусть он немедленно отправит их в дело. Они должны прихватить с собой керосин или динамит: объекты – дома немцев. Будут жертвы – родина простит. Хорошо бы организовать нападение на наше посольство – пусть лупят дипломатов, но не попадаются в руки полиции. Это директива центра. Можете начать действовать сразу? Сейчас же?